Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Дед говорил не спеша, тщательно разворачивая мысль перед собеседником.

— Или с другой стороны посмотришь — кажется, добрый ты, добрее и не бывает: лежачих по утрам киселем выпаиваешь, дурачка-малолетку под койкой приютил, пацанья бездомного в эшелон понабрал, чтобы от голода спасти. Казалось бы, доброты — на троих. Но и ненависти в тебе, внучек, — не на троих даже, а на десятерых с лихвою. Ты эту ненависть в себе держишь, жмешь, а она все равно наружу выплескивается. Вот и получается у тебя: под любовью — ярость; под юностью — старость; под силой и командирством — слабость и душевные метания. Одни капустные листья, и несть им числа.

На мгновение Дееву показалось, что стоит он голый и стыдится этого страшно.

— Что же я, по-твоему, с двойным дном? Плохой человек? — Он схватился за детское тело и принялся опускать его в заготовленную яму, но схватился неловко, уронил, и пришлось повозиться, укладывая аккуратнее.

— Не знаю. Тебе-то изнутри виднее.

— А снаружи что видно?

— Видно, что нас с комиссаром из поезда бы выгнал и глазом не моргнул, если бы не разрешили тебе беспризорников подсаживать. Что за мясо на ссыпном пункте умереть был готов. Что инспектора любого станционного задушишь, если помешает он “гирлянде” дальше идти. И движут всем этим не долг, не идея, не человеколюбие, а большое отчаяние и большая боль. Ты в этом эшелоне спасаешь не детей, а самого себя. Детей просто заодно. Вот что видно.

Деев принялся орудовать лопатой — засыпать могилу. Шуровал отчаянно, как на пожаре: набирал комья побольше и швырял, набирал и швырял — громко шуршала сухая земля.

— А еще видно, что сегодня ты поезд с детьми в Туркестан доставишь, а назавтра казачий отряд расстреляешь. Одной рукой спасаешь, второй убиваешь.

— Не убиваю, а караю врагов революции! Нынче все так живут.

— Многие, — согласился Буг. — Но не все. Кто живет — про тех и говорю, что покалеченные. Тех и жалею.

— И товарища Дзержинского? — не удержался Деев.

Все знали, что грозный глава ЧК товарищ Дзержинский руководит и Деткомиссией ВЦИК, по распоряжению которой формируются и курсируют по стране эвакуационные эшелоны. В том числе “гирлянда”.

— Никаких больше детских поездов, — ответил Буг невпопад, становясь на колени и руками помогая Дееву собирать землю. — Никогда. Вот дойдем до Самарканда, и первым же обратным составом уеду в Казань — в военную академию, к лошадям.

“Гирлянда” стала тихим поездом. Когда-то Деев удивлялся лазаретной тишине, теперь такая же наступила во всем составе. Едва ли не единственными звуками его стали гроханье машинерии в металлических недрах и свист пара из трубы, да еще стучали колеса и бряцали сцепки, когда эшелон катился по рельсам. Но стоило паровику встать и механической жизни прерваться — “гирлянда” немела. Не кричали по вагонам детские голоса — не пели, не сквернословили и не орали смешные стихи. Не бранились сестры. Не бренчали котлы-половники в кухонном отсеке. Вечерами Фатима не пела колыбельную малышам. Население поезда стало угрюмо и молчаливо, экономя силы даже на разговорах, даже на улыбках и взглядах.

Не ели вот уже три дня.

Дети большей частью лежали на лавках, глядя в стену или в потолок: вид из окна — бескрайняя нагая земля — утомлял и угнетал. Взрослые еще находили в себе силы исполнять неотложные дела — расчищать рельсы от песка, ломать саксаул, ведрами носить воду из цистерны в паровоз, — но силы эти были на исходе.

Сестра-портниха два раза падала в обморок. Бывшую библиотекаршу мучили рези. Попадья принялась молиться, часто и вслух, — угрозы Белой и увещевания Деева не помогали. Крестьянка слегла: валялась на лавке колодой, молча, однако дышала так тяжело, что скоро ее перевели в больничный вагон, чтобы не пугала ребятню.

Пацаны задумали питаться травой: рвали сухие пучки, что торчали вдоль рельсов, и жевали, превращая в кашицу, затем глотали. Фельдшер запрещал, а они все равно жевали. Не прошло и дня — у троих начались колики. Буг не стал забирать больных в лазарет: пусть-ка стонут по вагонам и жалким своим видом других детей от невоздержанности отвращают.

Грига Одноух с пятерыми товарищами ушли из поезда — никому не сказав и не попрощавшись, ночью. Ушли в казенных рубахах, но ничего на память не прихватили, ни из кухни, ни из лазарета. Утром Деев с Белой обрыскали окрестности, отыскать следы на поросшей полынью земле не смогли. Через сутки беглецы обнаружились на своих полках — грязные донельзя и в ссадинах, рубахи порваны; видно, нагнали эшелон тоже ночью, по шпалам, и незаметно пробрались внутрь.