Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Не паровозья морда закрыла небо — лицо.

Человечье лицо.

Мужское и хмурое.

— Ты что здесь делаешь, брат?

Опешил я: человек?!

— Отползай давай, — командует как ни в чем не бывало.

Словно обычное это дело — кого-то повстречать. Словно люди в мире кишмя кишат, как давным-давно.

А я и пошевелиться-то боюсь, чтобы только не спугнуть. Чтобы только не исчез этот хмурый, не сгинул обратно.

— Слышишь меня? — злится уже.

Да как же не слышать мне тебя, человек?! Если ждал я тебя то ли долгие месяцы, а то ли годы. Тосковал. Выл. На рельсы лег, чтобы только легче стало.

И вот появился — ты. Все у тебя — как и у меня: голова, волосы, кожа без шерсти, а под кожей кровь. Говоришь, ходишь, сердишься — как и я. Пахнешь сильно. Я тебя еще и разглядеть толком не успел, а уже люблю.

— Руками-ногами шевелить можешь?

Могу. Не то что шевелиться — я для тебя горошком плясать буду. Работать на тебя буду, пахать как верблюд. Все сделаю — лишь не пропадай. Будь со мною, человек!

— Что же нам тебя — как чурбан, откатить с рельсов?

Хоть что со мною твори — катай по земле, в грязи валяй, пинай, как последнего пса, — буду пялиться на тебя любовно и подошвы твои целовать. Лишь не пропадай.

А он возьми да и подними меня на руки, к себе прижми. Как мать, когда еще теплая была. Вдыхаю его запах крепкий — пот, уголь, железо — и мыслю: как же верно ты назвал меня — брат, брат!

— Ты почему здесь? Откуда? Отец-мать есть?

Говори со мною, брат, говори! Я-то разучился уже или не умел никогда. А ты — говори. От речей этих — любых — мне радостнее, будто не слова у тебя изо рта идут, а солнечные лучи.

И понес меня человек — вдоль пыхающей паровозной головы, вдоль вагонов железных, да так это бережно, что у меня внутренности комом горячим сжались и к горлу поднялись. Млею. И колотится в голове: твой я, брат! Навеки твой. Даже если бросишь меня сейчас под колеса эти блестящие, на рельсы эти блестящие — твой. Даже если сгинешь через миг и никогда более не возникнешь — твой.

Не бросил, не сгинул — внутрь занес и на кровать положил, которая запахом его насквозь пропитана. Только я с кровати скатился и под нее сиганул.

Здесь мое место — у твоих ног. Под твоими ногами. Я теперь всегда тут буду. И никакой силе меня отсюда не выковырнуть — загрызу. Зубы есть потому что. Крепкие потому что. Твой навеки потому что.

Брат меня тянет — и подчиняюсь.

— Ты что, и правда идиот? — спрашивает.

Как хочешь, так и называй. А хоть бы и идиотом. А хоть бы и нелюдем, как соседская старуха. А хоть бы и дураком, как дверь в детском доме. А брат меня называет не дураком и не идиотом — братом.

— Сиди пока тут, брат, — приказывает.

Прости, брат, не могу. Я — щен твой верный. Слуга твой верный. Тень твоя верная, неотделимая, и не отлепишь меня теперь от себя. Остаться без тебя — не умею. Я теперь всегда за тобою ходить буду и любую стенку, что на пути встанет, сломаю или перегрызу. Зубы есть потому что. Твой навеки потому что.

Понял.

И стали мы — всегда вместе. Куда он — туда и я. Куда он — туда и я.

Руки у брата мозолистые и горячие. Голос — громче колесного стука. Сам ростом — со стог. Поступь такая, что за два вагона слышно. Большой у меня брат, еле в поезде помещается. И сильнее всех — матери сильнее, председателя хромого, еврея с желтой бородой. От брата уходить нельзя.

Паровоз наш то по рельсам чухает, а то стоит. И едем мы, куда он везет. А хоть бы куда! С братом — все едино, все хорошо. Ехать — хорошо. Стоять — хорошо. На станциях через пути туда-обратно скакать — хорошо. Когда в темноте выползаю из укрытия своего и тайком на братовы башмаки лицом ложусь — хорошо. Когда, опять же тайком, запах его, спящего, ноздрями вбираю, от пальцев ног, по вершку, по вздоху, и до пальцев рук — хорошо. Когда брат покоя не находит и по пустым вагонам круги нарезает, а я нарезаю следом — и это хорошо. Когда на рассвете по крышам вагонным слоняется — опять хорошо. Все хорошо, и лучше этого не бывать.

А самое большое счастье — когда брат мне чашку с супом недоеденным под лавку сует, и я за ним доедаю: хлебаю баланду пополам с братовым запахом и запах этот вместе с пищей глотаю. В такую минуту скулить готов, так распирает грудь. Но не скулю, не беспокою зря. Терплю.

А у брата терпения нет, ему не надобно. Он паровозами командует, зачем ему терпеть? Как гаркнет “выдавай, что имеешь в подотделе, крыса снабженческая, пока я на тебя жалобу в ЧК не накатал!” — и вокруг от гнева его словно светлее. Я и слов-то таких не знаю, и зачем кричит их брат пустым полкам на складе, не понимаю. А ярко мне, аж глаза слепит. От ярости его — ярко.