Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Я сказала: ты не хотел говорить, что только один из вас был хорошим человеком, боялся поставить меня перед жестоким выбором? Он покачал головой: нет, просто мы оба не были хорошими людьми, вот и вся жестокость. И на свете вообще нет так называемых хороших людей. Он взял мои сигареты и закурил.

Бар закрывался, посетители постепенно расходились, уличные фонари погасли. Глядя на белую свечу, догоравшую в стакане, он тихо проговорил: я написал анонимный донос, перечислил в нем кое-какие разговоры, которые твой папа вел с молодежью. Мне рассказал о них один из студентов, я велел ему молчать – иначе навредишь учителю Ли. Сам тоже молчал, так все и замялось. Однажды вечером, через месяц после того разговора, я остался на кафедре один, подготовил лекции на следующую неделю, решил немного передохнуть и заварил себе чаю. Было пасмурно, собирался дождь, небо заволокло тучами. В кабинете стояла гнетущая духота. Я открыл ящик стола, взял пачку бумаги, снял с авторучки колпачок и в один присест написал это письмо. Даже перечитывать не стал, вложил его в конверт, спустился и бросил конверт в почтовый ящик нашего декана. Встретил кого-то из коллег, мы поздоровались. Вернулся в кабинет, порвал верхние листы, на которых отпечатались иероглифы из письма, сунул клочки в карман, потом сел и допил чай, он еще не успел остыть. Стало накрапывать, капли звонко бились о карниз. На лбу у меня выступила испарина, но я был совершенно спокоен, словно проделал какую-то заурядную физическую работу. Это спокойствие сопровождало меня и дальше, и увольнение твоего отца его ничуть не поколебало. Перед уходом он зашел на кафедру собрать вещи. Мы столкнулись в дверях. Он мне кивнул. Я тоже кивнул ему и сказал: антология современной прозы выйдет в следующем году, прислать вам экземпляр? Пришлите, ответил он, потом закрыл за собой дверь и ушел. До этого мы много лет не разговаривали, а на совещаниях, где вынуждены были присутствовать, чтобы подготовить эту антологию, делали вид, что не замечаем друг друга. Через год антология была издана, я отдал сигнальные экземпляры сослуживцу, который поддерживал с ним связь. А потом мне сказали, что твой отец попал в аварию, поговаривали даже о самоубийстве. Тем вечером я допоздна сидел на террасе, много курил. В конце концов убедил себя, что судьбу человека определяет его характер, окружающие мало на что могут повлиять. И считал этот вывод довольно прочным, пока не появилась ты. С первой же встречи мне показалось, что я виновен в твоей тоске. Разумеется, ты вызывала у меня сложные чувства – и симпатию, и жалость, и раскаяние. Под твоим взрослым взглядом я невольно втягивал голову в плечи, ты словно видела меня насквозь. Ощущение не из приятных, но я был не в силах тебе противостоять. Утешал себя мыслями, что нужен тебе, что могу научить тебя чему-то хорошему, могу вырвать из отчаяния и распада. Но иногда терялся – порой мне казалось, что не я тебя спасаю, а ты меня. Об этом было невозможно думать без стыда. В ту последнюю ночь у меня разрывалось сердце от твоей чистоты и искренности. Я отказал отчасти из-за семьи, отчасти потому, что ты была еще ребенком, но главное – твое чувство с самого начала выросло на обмане, ты полюбила не того… Прости, что не признался во всем сразу, наверное, это могло облегчить твою боль, но могло обернуться и крахом целого мира. Он замолчал, качнул головой и тихо добавил: пожалуй, это всего лишь отговорки, я просто не мог поговорить с тобой начистоту, был еще не готов. Цзяци, ты простишь меня? Я вытерла слезы, сказала: а теперь стал готов? Он ответил: в мемуарах я описал все, что случилось между мной и твоим папой, написал и про донос. Это не слюнявая исповедь, я пытаюсь отстраниться и как можно более объективно взглянуть на себя и свои ошибки. У каждого из нас в душе найдутся неприглядные грязные уголки, они сосуществуют с прекрасными и достойными чертами, одно неотделимо от другого. Возможно, единственный способ очиститься от этой грязи – посмотреть на нее со стороны. Я говорил, что пишу мемуары для себя, но та малая ценность, которую они несут читателю, состоит в опыте принятия своих грехов. За все это я должен благодарить тебя, Цзяци. Без тебя эта книга никогда бы не появилась. После твоего ухода настали тоскливые времена, тогда-то мне и пришла в голову мысль о мемуарах. Но что самое смешное, осмысливая прошлые ошибки, я успел наделать новых – я о той истории со студенткой. Конечно же, это было ошибкой, разумеется… Он опустил голову, забарабанил пальцами по столу: наверное, в том и хитрость человеческой натуры, что признание собственных грехов – отнюдь не панацея; пока ты еще жив и пока дышишь, жизнь будет подбрасывать новые испытания, и однажды ты все равно дашь слабину…