Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Последним моим воспоминанием о той ночи были прорезавшие комнату рассветные лучи, бледные, прозрачные, как дым от потухшего костра. Они и пахли жжеными листьями. На секунду я представила, как Инь Чжэн много лет спустя будет умирать в этой комнате. Вот он лежит на кровати – синие запавшие глазницы, приоткрытый рот, одна рука на груди, как будто еще касается того места, которое называлось сердцем.

Больше я к нему не ходила. Наступило дождливое лето. С каждым днем я просыпалась все раньше, оказалось, на рассвете даже в сильный ливень можно услышать звонкое пение птиц. Как будто дождь над ними не властен. Я сидела в постели, читала Фицджеральда. Больше всего мне нравилась “Ночь нежна”.

Из университета пришло письмо о зачислении, и на следующий день мы с компанией одноклассников поехали в Циндао. Разожгли костер на пляже и жарили мясо. Я насадила чахлую голубиную тушку на шампур, и металл с завораживающим звуком прошел через тугое мясо. С моря подул ветер, одноклассники включили Coldplay , стали танцевать и трясти головами, притворяясь обкуренными. Они довольно забавно имитировали боль и безумие. В них совсем не чувствовалось растерянности, все они знали, куда идут, какими людьми хотят стать. Наверное, этим мы больше всего и отличались.

Однажды вечером я пошла на море поплавать. Темнело, дул сильный ветер. В воде было всего несколько человек, все они возвращались к берегу. Я поплыла на глубину. Знала, что там нет ничего особенного, но отчего-то хотела доплыть и посмотреть. Как в тот раз в парке, когда папа задумал дойти до противоположного берега озера. Волны били в лицо, швыряли меня в разные стороны, я собиралась с силами, находила нужное направление и продолжала плыть. Суставы ныли от холода, ноги начали неметь и с каждым разом толкались все хуже. Я попробовала закрыть глаза и прислушаться к своему дыханию, оно было частое и судорожное. Ночь растворялась в океане, звезды погасли. Я ждала, когда меня накроет по-настоящему большая волна, когда соленая вода хлынет в горло. Когда исчезнут и сознание, и страх.

Где-то вдали раздался гудок отплывающего парохода, он звучал как тихий шепот, как глухой и жалобный зов. Он тянулся и тянулся, постепенно надвигаясь на меня, будто брошенная, раскручивающаяся в воздухе веревка. Я собрала последние силы, вынырнула из-под воды и схватила ее. А потом попробовала повернуть назад. Вокруг была одна тьма, я не могла понять, где берег, но лихорадочно работала руками, снова и снова выталкивая себя из-под воды. Силы скоро иссякли, тело ничего не чувствовало, я ждала, что вот-вот оно откажет, но упрямо продолжала плыть. До берега я добралась в полном изнеможении, упала на песок и лежала, не в силах пошевелиться.

В сентябре я уехала в Пекин. Он оказался даже больше, чем в прошлый мой приезд, улицы стали еще шире. Но, несмотря на происшедшие с ним перемены, я не чувствовала этот город чужим. Разлука с отцом скрепила возникшую межу нами связь. Я говорила себе: наконец я вернулась в Пекин. Этот город больше напоминал мне родные места, чем Цзинань, в котором я прожила восемнадцать лет.

Моя одноклассница поступила на поток, который вел Инь Чжэн, и регулярно о нем рассказывала. На третьем курсе я узнала, что Инь Чжэн сошелся со студенткой из их группы. Мать девушки устроила в деканате скандал, и об их связи узнал весь факультет. В следующем семестре Инь Чжэн в университете не появился, говорили, его хотят куда-то перевести. Она красивая? Я не удержалась и задала этот пошлейший вопрос. Обычная, сказала моя одноклассница. Просто временное помешательство. Весь следующий месяц я почти не появлялась на занятиях, сидела в общежитии, слушала музыку, смотрела в одну точку, а по щекам медленно катились слезы. Никогда еще я не была себе так противна. Мне казалось, что я недостойна любви, не могу вызвать даже “временного помешательства”. Однажды вечером я достала со дна чемодана толстую пачку листов со стихами, которые писала последние два года, набросила пальто и вышла на улицу. Встала на пустыре за общежитием, чиркнула спичкой. Как я ни рылась в стопке, пытаясь сохранить стихи, посвященные папе, все было бесполезно – оказалось, я уже не помню, что писала папе, а что Инь Чжэну. Они слились в одного человека, которому и были посвящены все мои стихи. Я бросала их в огонь, листы стремительно съеживались, иероглифы кривились, а в последний миг перед смертью срывались с бумаги и повисали в воздухе. Сквозь пляшущее пламя я увидела, что на той стороне костра стоит человек. Дождавшись, когда огонь погаснет, он подошел и сказал: послушай, тут нельзя разводить костры. Я молча развернулась и ушла.