Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Я спросила, что сталось с этим Фицджеральдом, Инь Чжэн ответил, что он спился и умер. Я вспомнила о папе и загрустила. А Инь Чжэн сказал: поэтому я попросил сестру разрешить мне пользоваться мансардой, мне требуется личное пространство. Я спросила: наверное, я вам здесь мешаю? Он сказал: нет, тебе я всегда рад.

Я приходила к нему по субботам, мы вместе ужинали. Без Мэн Цзин. Не знаю, что он ей сказал, но в субботние вечера она больше не звонила. Правда, мы часто о ней заговаривали. Инь Чжэну некому было излить душу, кроме меня, на публике они привыкли разыгрывать идеальную пару. Я спросила: вы не думали с ней расстаться? Он сказал: без меня она не выживет. Да и я уже не в том возрасте, чтобы искать новую любовь. Скорее так: я утратил способность любить, с годами это случается. Я сказала: мне кажется, я тоже ее утратила. Он улыбнулся: глупая девочка, ты еще такая маленькая. Мне нравилось, когда он называл меня глупой девочкой, в этих словах чувствовалась забота и нежность. В одном из стихотворений того периода он называл меня “своим самым необычным другом”. Тогда я учила стихи наизусть и была уверена, что это стихотворение до конца жизни не забуду, поэтому решила не переписывать. Но сейчас помню только самое начало. У Инь Чжэна были стихи и лучше, но главное – он снова начал писать, а за целый год до этого не написал и строчки. Он в шутку называл меня своей музой. Иногда по вечерам он работал за столом, а я сидела на кровати с книжкой, а устав от чтения, засыпала. Сквозь тонкий слой сна я слышала, как скрипит его ручка, как шуршат черновики, как он берет чашку и ставит обратно на стол. Эти звуки охраняли меня, навевали покой. Когда я просыпалась, комната тонула в светло-голубых лучах, и я не знала, сумерки это или рассвет. Хорошо бы рассвет. Тогда не придется возвращаться в общежитие и оставаться наедине с бесконечной ночью.

Каждая суббота была праздником. А в остальные дни я держала данное ему обещание – прилежно училась, все свободное время посвящала занятиям. Я сказала, что хочу поступить в университет, где он преподает, на факультет китайской словесности, стать его студенткой. Он ответил: нет, ты поступишь в лучший университет. Пришла зима; не успела я оглянуться, а первый год нового века уже был на исходе. Тридцать первое декабря выпало не на субботу, но уроков у нас не было, на новогодний концерт идти не хотелось, и я отправилась в мансарду к Инь Чжэну. Он собирался уходить, друзья Мэн Цзин позвали их вместе встречать Новый год. Я стояла в дверях, смотрела, как он убирает чашку со стола, как надевает пальто. Потупившись, спросила: вы можете туда не ходить? Он сказал: мы давно условились об этой встрече, я должен. Шагнул к двери, похлопал меня по плечу. Но я стояла на месте как вкопанная. Вы вернетесь сюда, когда все закончится? Он сказал: посмотрим. Я выпалила, что буду ждать его здесь, даже ночью. Инь Чжэн вздохнул: если я не приду до закрытия общежития, не жди меня, ладно? В итоге общежитие давно закрылось, а я все сидела у его мансарды. Я не знала, вернется он или нет, но идти все равно никуда не хотелось. Инь Чжэн нашел меня спящей на лестнице, я почувствовала только, как он гладит меня по голове, как от макушки по всему телу разливается тепло. Он поднял меня на ноги, поцеловал в лоб и прошептал: глупая девочка. Я заплакала. Он провел меня в комнату, налил горячей воды, достал из пакета купленные по дороге фрукты и кремовое пирожное.

Приближалась полночь, в небо один за другим взмывали фейерверки. Мы стояли у окошка и глядели на улицу. Я сказала: поцелуйте меня, пожалуйста, еще раз. Вместо новогоднего подарка. На какую-то секунду он замешкался, потом наклонился ко мне и поцеловал. Пляшущие по стеклу огни окрасили этот поцелуй в красный, потом в зеленый, потом в белый, он дробился на всполохи, рассыпался искрами. Искры мигнули и погасли. Инь Чжэн оторвался от меня и повернулся к окну. Я сказала: хочу быть твоей. Он молча отошел от окна и сел за стол. Я не отставала: можно? Он ответил: иди сюда, сядь. Я замотала головой и не двинулась с места. Думаю, выглядела я как одно огромное недоразумение. Но в ту минуту гордость казалась сущим пустяком по сравнению с разыгравшейся в сердце жаждой. Я спросила: это потому что я дочь твоего однокашника? Он сказал: нет, просто ты еще маленькая и говоришь одни глупости. Мне уже есть восемнадцать. Все равно ты еще совсем ребенок. Он подошел, взял меня за руку и усадил на кровать.

Цзяци, хрипло сказал он. Ты такая чистая, наивная… Мне даже стыдно. Конечно, ты мне нравишься, ведь ты милая, умная девочка. Но что я могу тебе дать? Я уже старею, скоро окончательно превращусь в скучного ворчуна. Порой мне даже доставляют удовольствие ругань и перебранки с Мэн Цзин. Творческую силу я давно утратил, от моих стихов несет разложением, я знаю, что думают обо мне молодые поэты: этот старый дурень отжил свой век, да только сам об этом не знает, все пыжится, пытается сочинять. Смех, да и только. Твой отец умер очень рано, но если вдуматься, тут не о чем жалеть, ведь он был настоящим бойцом… Инь Чжэн смотрел на свои руки, словно хотел проверить, могут ли они еще хоть что-то удержать. Потом вышел из задумчивости, вскинул голову: Цзяци, ты похожа на него, ты тоже боец. Но я надеюсь, что ты сможешь себя сберечь, что не надломишь свое оружие, не причинишь себе боли. Хотя я знаю, что боль помогает взрослеть. Наверное, она будет тебе даже полезна. Я спросила: как сейчас? Верно. Он смотрел на стену за моим плечом и бормотал: так и есть, я ранил тебя, я сделал тебе больно.