Николай Шмелев - Ночные голоса

Михаил Сергеевич не сильно изменился с тех пор, как я в последний раз его видел: то же море обаяния (когда ему нужно), тот же быстрый, на лету все схватывающий ум, тот же темперамент, тот же «горбачевский» говорок. Раиса же Максимовна, как мне показалось, все-таки еще не до конца оправилась после всех потрясений последних лет: держалась она очень приветливо, но ведь печаль-то в глазах не скроешь, это уже выше нас. Григорий же Явлинский, похоже, чувствовал себя все-таки не совсем в своей тарелке — был несколько напряжен, будто все боялся уронить свое достоинство и, как это вообще иногда ощущается в нем, думал о себе, по-моему, преимущественно лишь в третьем лице.

Ну, конечно, выпили немного — не без того. Между прочим, Михаил Сергеевич, как обнаружилось, крепко держит удар, если уж пошли такие обстоятельства: все-таки старой закалки человек, без этого в былые времена в руководстве нашем и делать было нечего. Явлинский же пожиже: это уж, что ни говори, другая генерация, у них, надо думать, свои радости.

И вот, когда беседа за столом все-таки свернула — что неизбежно у нас — на политику (а было уже за полночь), Михаил Сергеевич вдруг обратился к сидевшему наискось от него Явлинскому:

— Гриша, а знаешь, что тебя погубит?

— Что меня погубит, Михаил Сергеевич? — встрепенулся в ответ Явлинский, этак гордо откинув голову назад, будто принимая вызов.

— Тебя погубит, поверь, то же, что и меня. Излишняя самонадеянность и излишняя самоуверенность…

Нет, не ищите, дорогие соотечественники, ни новых спасителей, ни новых святых — бесполезно. Надеяться, видать, надо только на себя да на Провидение. Да еще на стихию жизни, которая все-таки, верю, несет нас куда-то к лучшему… Жаль только вот, жизнь человеческая уж больно коротка.

Отношение российского народонаселения к иностранцам — да и вообще к загранице — испокон веков было, мягко говоря, непростым.

С одной стороны, вроде бы стойко презирали и даже ненавидели иноземцев, чурались их, подсмеивались над ними: «немец — перец, колбаса, кислая капуста». Н. Лесков, так тот просто утверждал, что англичане — они, известно, все горькие пьяницы.

А с другой — всегда завидовали им: их упорядоченной, спокойной жизни, их умению устроить свой дом, свою улицу, свой город, а заодно и свою страну, честно работать, платить налоги, ходить по воскресеньям в церковь, растить детей, растить герань на подоконнике…

Помню, как однажды — давно это было! — за столом, в состоянии обоюдного легкого подпития, я спросил своего друга юности Л.X., тогда доцента МГУ:

— А скажи, старик, вот что бы ты… Именно ты… Перво-наперво сделал, если бы тебя вдруг взяли и назначили у нас премьер-министром?

Л.Х. задумался, нахмурился, посуровел, а потом поднял кверху указательный палец и изрек:

— Перво-наперво… Перво-наперво указать Швеции, чтоб грязно было! И ни-ни… Остальное — потом…

Многие у нас, наверное, еще не забыли знаменитый скандал между Н. С. Хрущевым и Р. Никсоном на американской выставке в Сокольниках в 1959 году. Спор возник на блестящей, целиком в хроме и никеле, в дереве и кафеле, кухне типового американского жилого дома на одну семью. Н. С. Хрущев шумел тогда, что это все пропаганда, вранье, пусканье пыли в глаза, Р. Никсон же умело и твердо защищался, уверяя своего разбушевавшегося оппонента и его окружение, что именно так и живет сегодня вся Америка, а отнюдь не только высшие по доходам ее слои.

Как говорится, нашла коса на камень! Несмотря на все попытки все более и более взвинчивавшего себя Н. С. Хрущева раздавить противника, похоронить его под потоком почти что бранных слов, спор этот в лучшем случае кончился вничью, а по правде сказать — скорее в пользу Р. Никсона, сумевшего до конца не только сохранить дипломатическую выдержку, но и ни на йоту не уступить советскому премьеру в том, что сам он считал (и что на самом деле было) истиной.

Разгневанный, разобиженный Никита Сергеевич, кажется, позволил даже тогда себе нарушить согласованный заранее протокол — поехал после этой дискуссии обедать к себе домой, на Воробьевы горы, а не на ланч с Никсоном. Красный, потный, разгоряченный, с налитым кровью затылком, он как только сел за стол, сразу же налил себе рюмку водки, чего, между прочим, давно уже старался по возможности избегать, следуя наставлениям врачей. Чувствовалось, что, пошевеливая ложкой в тарелке, он и сейчас еще весь там, на той американской кухне, в пылу спора, в муках и сожалениях о том, что — ах ты, черт! — не все еще слова, не все возможные аргументы он использовал, чтобы окончательно сокрушить этого нахального американского вице-президента.