Николай Шмелев - Ночные голоса

А рассказываю я это все вот к чему.

В 1957, кажется, году приехала в Москву в первый раз после войны представительнейшая британская делегация: премьер-министр Г. Макмиллан, министр иностранных дел А. Иден, а также множество других высокопоставленных официальных лиц. Важный был по тем временам визит! Советская Россия только-только начинала приобретать при Н. С. Хрущеве респектабельный облик: осудили на XX съезде сталинский террор, отказались от тезиса о неизбежности третьей мировой войны, начали искать какие-то возможности улучшения отношений с другими ведущими державами.

И, конечно же, Н. С. Хрущев и все советское руководство принимали ту британскую делегацию по наивысшему разряду. Помпа была оглушительная: почетные караулы, кортежи машин, приемы-обеды в Кремле, мавзолей, Большой театр, Третьяковская галерея, подарки гостям, цветы…

Все было отлично, все, кажется, предусмотрели, чтобы гостям ни в чем не было неуважения или, не дай Бог, какой-нибудь обиды. Но… Но никогда ничего не бывает в этой жизни стопроцентного! И в одном — по правде говоря, не таком уж и большом — пункте, как оказалось, все-таки не убереглись.

Советское правительство давало в тот день британской делегации самый важный, самый государственный обед в Грановитой палате в Кремле. Народу на такое событие, как всегда у нас это бывает, пригласили много. И, конечно, рассадили, как и при Иване Грозном, «по чину»: кого повыше к верхнему (государеву) столу, кого, естественно, пониже и подальше. А. Ф. Засядько как раз и досталось сидеть подальше, рядом с каким-то лордом, истинным британцем по наружности: длинным, с лошадиной челюстью, с прямой, будто аршин проглотил, годами, видно, тренированной в Итоне спиной.

Как уж они там между собой сговорились, никому не известно — ни Засядько английского, ни лорд русского, естественно, не знали. Но очень быстро между ними образовался спор или даже, лучше сказать, пари: кто кого перепьет — наш англичанина или англичанин русского. Оба, рассказывали очевидцы, сразу взялись за дело очень серьезно и пили честно, по справедливости: наш рюмку — и англичанин рюмку, наш другую, третью, десятую — и англичанин от него не отстает, держит марку, за честь Британской империи насмерть стоит.

Долго они так соревновались — ни один другому не уступал. А кончилось оно все-таки так, как и должно было кончиться: лорд вдруг обвел в последний раз все это кремлевское великолепие осоловелыми глазами, а потом уронил свою многодумную голову в стоящую перед ним тарелку с остатками еды и тут же напрочь вырубился — заснул.

И все бы ничего! Ну, еще одна победа «русского оружия» — кто бы из воспитанных людей обратил на это особое внимание? Заснул — так заснул: мало ли что случается с человеком. Но Засядько этого показалось мало для полного своего торжества. Прищемив двумя пальцами нос лорда, он достал его голову из тарелки, тряхнул ее еще пару раз как следует, и торжественно произнес, держа ее, эту голову, на весу:

— Эх, лордишка ты, лордишка! А туда же — герой…

А потом в довершение всего еще и ткнул лорда носом обратно в тарелку… Вот это был уже скандал! Это было уже явное посягательство на честь британского флага. И опять, конечно, бедного Засядько, в который раз, вывели в наказание за такие грубости — не помню точно, не то из Совмина, не то из ЦК.

Впрочем, вывели ненадолго: до того момента, когда у российского государства вновь возникла в нем нужда.

Был некогда у меня большой и близкий, несмотря на серьезную разницу в возрасте, друг-профессор Ленинградского Политехнического института Валентин Александрович Дмитриев.

Может быть, потому так полно, с такой щемящей взволнованностью и грустью и любил я всегда Ленинград, что когда я приезжал в этот город (а приезжал я раньше часто), каждый раз сверх его, города, собственного очарования — как своего рода заключительный аккорд всему — меня ожидали там еще и быстро ставшие традицией наши ночные посиделки с Валентином Александровичем и его домашними в их огромной, уставленной антикварной мебелью и увешанной старинными картинами гостиной. Посиделки всякий раз почти до утра: Валентин Александрович вел преимущественно ночной образ жизни, раньше трех-четырех часов никогда не ложился и раньше одиннадцати обычно не вставал.

Профессор этот был во всех отношениях весьма своеобразным человеком: большевиков терпеть не мог (еще бы: в 1949 году и его старшего сына, студента-второкурсника, загребли по «ленинградскому делу» и выпустили лишь в середине 50-х годов), но вместе с тем удивительно точно знал, как с ними, с большевиками, обращаться — всегда жестко, всегда требовательно, иногда даже нагло, но в то же время никогда не перехлестывая через край.