Николай Шмелев - Ночные голоса

Обед шел в молчании. Нина Петровна и другие его домашние лишь осторожно, искоса посматривали на него, опасаясь какого-нибудь неожиданного нового взрыва.

— Да! — бросив вдруг ложку и резко отодвинув тарелку, произнес он, обращаясь скорее даже к самому себе, а не к другим сидевшим за столом. — Да! Способный человек. Безусловно способный человек. Но… Но у нас бы дальше замминистра не пошел!

Без малого тридцать пять лет спустя, во время последнего визита экс-президента США Р. Никсона в Москву (всего за несколько месяцев до его кончины) я, среди нескольких десятков других гостей, был приглашен на обед в его честь в гостинице «Рэдиссон-Славянская». Оглядев зал, я понял, что из всех собравшихся здесь только сам экс-президент и я могли вживе помнить тот первый, знаменитый его визит в Москву, когда он так храбро сражался на кухне в Сокольниках с Н. С. Хрущевым. Что меня дернуло — на знаю, но я вдруг решился напомнить ему в разговоре об этом визите. Да мало того: еще и рассказал ему о той итоговой «кадровой» оценке, которую он тогда получил от советского премьера.

Никсон был уже очень стар и слаб — ему перевалило за восемьдесят. И, как мне показалось, он даже не сразу понял, о чем речь… А когда понял, то, посмотрев на меня своими уже сильно выцветшими глазами и пожевав ртом, ответил:

— Никита Хрущев был, несомненно, великий человек… Но и великим людям свойственно иногда ошибаться.

Да не ошибся он, господин президент! Ни на самую малую малость не ошибся, — хотелось мне возразить тогда ему. — Благодарите Бога, что вы родились в Америке. У нас бы, действительно, быть бы вам до конца своих дней мелким адвокатом где-нибудь в Крыжополе, не более того. И отнюдь не по тем причинам, о которых вы, наверное, подумали, господин Президент!

Но я ничего ему так и не сказал. Кто бы что ни говорил, а старость надо все-таки почитать.

Когда вспоминают сейчас войну и последовавшие за ней годы восстановления страны, называют обычно самые первые имена: И. Сталин, Г. Жуков, В. Молотов… Но в нашей общей памяти почему-то потускнели и даже почта исчезли другие, на деле никак не меньшие по значению фигуры того времени — в частности, те, кто, собственно говоря, и вынес на своих плечах все трудности по преодолению военной и послевоенной разрухи.

Не они бы — не выиграть нам войны, и не восстать бы так быстро стране буквально из пепла, как это произошло во второй половине 40-х — начале 50-х годов. А. Завенягин, Б. Ванников, В. Малышев, И. Тевосян, Б. Бещев — но кто по-настоящему помнит сегодня у нас эти имена?

А это все по-своему были выдающиеся, я бы даже решился сказать — великие люди. Как они сумели наладить оборонную и другие отрасли нашей промышленности, когда все рушилось вокруг, когда чуть не половина промышленного потенциала страны была потеряна, когда немцы дошли до Москвы, а потом и до Сталинграда, когда, наконец, чуть не вся европейская часть России лежала после войны в сплошных развалинах — одному только Богу, наверное, известно. Сейчас этого уже никому не понять.

Одним из таких великих людей той эпохи был и министр угольной промышленности Александр Федорович Засядько — истинный русский самородок, человек острейшего ума, таланта, воли и, когда надо было, безоглядной, ни с чем не считавшейся решительности. Многие ветераны-угольщики и сегодня вспоминают его с глубочайшим уважением. И иногда добавляют: таких уж потом не было да, видно, и не будет никогда.

Всем был хорош человек! Достойнейший во всех отношениях был человек. Но, к сожалению, пьющий. И сильно пьющий. Конечно, можно сказать, что это было не одному ему свойственно в те времена: попробуй, выдержи иначе то чудовищное, нечеловеческое напряжение, в котором они изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год тогда жили. Но выдерживали же! И многие их них — тут уж никуда не денешься — главным образом за счет него, вовремя принятого стакана.

Но и среди тех, кто уже не мог тогда ни жить, ни работать без ежедневной, так сказать, подкачки, Засядько выделялся особо. И снимали его с министров после очередного скандала (а потом опять назначали), и выводили из ЦК (а потом опять вводили), и понижали, и повышали в должности (вплоть до зампреда Совета Министров), и бранили, и выговоры всякие давали — он свою жизнь не менял. И умер-то так, как, видать, на роду положено умереть людям такого склада: в подъезде собственного дома, не сумев, как говорили, даже доползти до своего этажа.