Николай Шмелев - Ночные голоса

Когда-то он оказал советской власти весьма существенную услугу (кажется, придумал что-то очень важное в строительстве подводных лодок) и уже потом взял с них за это, что называется, сполна. Прекрасная шестикомнатная, метров в триста квартира на Кировском (теперь вновь Каменноостровском) проспекте — с эркерами, высоченными потолками, комнатой для прислуги и длиннющим извилистым коридором, по которому вполне можно было кататься на велосипеде, чудная дача в Колосково на Карельском перешейке, на берегу тихого, в камышах и валунах озера, и, конечно, автомобиль, конечно, теплый гараж в своем же доме, конечно, правительственная поликлиника — в общем, все, что можно было от них взять, он взял и нимало этого не стеснялся.

И в то же время, при всем его очевидном житейском практицизме, это был, несомненно, человек мысли. И мысли глубокой, далеко, очень далеко выходившей за круг его непосредственных профессиональных интересов. Стоило только посмотреть, например, на книги, которые горкой лежали у него в кабинете на письменном столе — кого и чего только там не было! А поднимешь глаза от стола, на тебя из зеркальных, вишневого дерева книжных шкафов смотрят и почти уже исчезнувший к тому времени из обихода Н. Карамзин, и Э. Моммзен, и Н. Устрялов с его историей Петра Великого, и мемуары Екатерины Второй, и Владимир Соловьев, и фактически запрещенный тогда Д. Мережковский — Бог ты мой, какие имена! А на специально сделанных стеллажах — тяжелые бронзовые бюсты всех российских великих князей и царей от Рюрика до Александра Третьего, несколько десятков их, только Николая Второго не хватало, что, между прочим, очень огорчало Валентина Александровича: уж ежели держать — так уж всех.

А на полу кабинета медвежья шкура, а у стены кожаный диван, на котором я, укрывшись пледом, обычно спал, если оставался у них ночевать, а рядом два глубоких, тоже кожаных кресла, и маленький инкрустированный столик, когда-то принадлежавший, по уверениям хозяев, чуть ли не самому Наполеону, а на нем серебряная пепельница для меня, а за окном тусклое, туманное петербургское утро, и шелест машин по проспекту, и чьи-то ранние шаги, а мне всего двадцать пять лет, и я не знаю, что меня ждет впереди, но что-то, несомненно, ждет и меня, и я засыпаю, засыпаю, проваливаюсь куда-то во тьму, и последнее, что я вижу — тоненькая полоска света из-под прикрытой двери из кабинета в гостиную: там, наверное, все еще сидит за стаканом остывшего чая Валентин Александрович и листает какой-нибудь очередной толстый, тронутый уже молью фолиант, который он, вероятно, только вчера или позавчера, или, может быть, третьего дня приобрел где-нибудь в букинистическом на Невском или купил у кого-то с рук…

А тот июнь 1960 года — в знаменитую пору петербургских «белых ночей» — был каким-то особенно светлым, тихим, ласковым. Если, конечно, оно, это последнее слово, вообще применимо к чему бы то ни было у нас, в нашей изначально, видать, угрюмой стране.

В один из таких вот теплых, солнечных дней — правда, уже поближе к вечеру — я шатался по Петергофу, по его дворцам, паркам, по берегу Финского залива и, помню, испытывал ту повышенную степень удовольствия от жизни, которую можно ощутить, как это ни странно, только на людях: никого я здесь не знал, никто не мешал мне, и меня никто не знал, и я тоже не мешал никому.

И вдруг… И вдруг в какой-то аллее навстречу мне — ба! Надо же: Жан и Поль Торезы, сыновья многолетнего лидера французской компартии Мориса Тореза, и с ними какая-то незнакомая мне дама уже в возрасте, как выяснилось потом, вдова знаменитого французского художника Фернана Леже — Надя Леже, по происхождению русская…

— Ну! Какими судьбами? Откуда?

— А прямо из Парижа! Путешествуем втроем в авто по Европе. Ну, и вот, видишь, добрались наконец и досюда, до Ленинграда. И очень рады тебя здесь встретить, и вообще не виделись сколько — уже год, не меньше? Ну, вон сколько — год! Надо же отметить такое дело. Поедешь с нами ужинать? Мы в «Астории» остановились, там чудный ресторан — поедешь, да?

По разным обстоятельствам моей жизни, обоих этих ребят я знал довольно давно, и оба мне очень нравились. Старший, Жан — долговязый такой, худой гусь в очках, всегда сосредоточенный на чем-то своем, сильно, похоже, заучившийся филолог, аспирант Сорбонны. Он, к тому же, жил в детстве с отцом в эмиграции в Москве, даже учился в советской школе и, понятно, прекрасно говорил по-русски. Брат же его тогда, по-моему, только-только собирался куда-то поступать, тоже, кажется, в Сорбонну, а пока был просто веселым, кудрявым, смешливым парнем, еще ни в чем не утратившим ту трогательную «презумпцию невиновности» в отношении к жизни и к людям, что так свойственно детям, выросшим в семьях, где всегда все было хорошо.