Николай Шмелев - Ночные голоса

Когда я сегодня слышу никак не стихающие у нас вопли о необходимости так называемой «люстрации», то есть публичного объявления вне закона всей прежней партноменклатуры и всех стукачей, я думаю: Ребята, да вы с ума сошли! Требовать «люстрации» в стране, где каждый десятый был членом партии и каждый десятый, а то и пятый был вынужден сотрудничать с органами? Вы что, хотите новое побоище устроить, только, так сказать, с обратным знаком? А, как известно, у нас стоит только начать — потом уже ничем обвал не остановить. Да и кто будет «люстрировать»? А. Д. Сахаров, или А. И. Солженицын, или Д. С. Лихачев ведь этого делать не будут. А будет делать наверняка какой-нибудь очередной негодяй, охотник строить себе жизнь и карьеру на чужих костях. А их, этих охотников, у нас, известно, хоть пруд пруди.

Да и кто они, эти невидимые миру миллионы добровольных и недобровольных сотрудников органов? Скажем, любого гражданина Советского Союза, хоть раз побывавшего в былые времена туристом за границей, можно в принципе прямо с порога относить к тайным осведомителям КГБ. А что? Отчет о такой поездке он обязан был писать? Обязан. И каждый турист такой отчет и писал. А где он, теперь, этот отчет? Голову кладу — либо в картонной папке с надписью «Хранить вечно», либо в компьютере где-нибудь в соответствующем подвале, и будет он там лежать до скончания всех времен.

Да и я сам, строго говоря, тоже шпион. Как-никак десять лет проработал в Институте США и Канады Академии Наук. И отчеты тоже разные писал. Причем иногда, прямо скажем, очень даже серьезные отчеты.

Помню, к примеру, как весной 1990 года нас, нескольких московских политиков, ученых и публицистов, пригласили в Майами на первую в истории встречу советской общественности с кубинской эмиграцией в США. И по ходу этой встречи меня вдруг приглашают на ланч с лидером американских кубинцев, «президентом республики Куба в эмиграции» Мендосой. Ничего, приветливый и весьма неглупый оказался при ближайшем рассмотрении человек. Теперь это уже, конечно, история — он умер в 1997 году.

— Как вы, профессор, считаете, сколько сейчас примерно Куба должна Советскому Союзу? — помню, спрашивает он меня.

— Точно сказать, господин Мендоса, конечно, не решусь. Но приблизительно 26–27 миллиардов долларов за Кубой, думаю, есть.

— Слушайте, отдадим! Честное слово, заверяю вас от имени всей кубинской эмиграции — отдадим все до последнего цента. Лет этак за пять — за шесть. Помогите только избавиться от Кастро! Так и передайте советскому руководству — все отдадим…

Конечно же, я передал — и не мог не передать. И сейчас бы, доведись, сделал бы то же самое. Ну, и кто я после этого по меркам всех этих громогласных наших «люстраторов»? Самый что ни на есть настоящий агент. И надо меня в шею гнать отовсюду вон.

А вообще… А вообще приходит мне на ум в связи со всем этим одна история. История, приключившаяся с известнейшим нашим писателем Юрием Владимировичем Давыдовым, автором нашумевшего в свое время романа «Глухая пора листопада» и многих других, столь же замечательных книг. Человек он негромкий, но если бы меня спросили, где искать в России совесть, я бы отослал спрашивающего все-таки в первую очередь не в церковь, а к нему.

Конечно, прежде чем предать эту историю гласности, я спросил его разрешения. И он, спасибо ему, разрешил, потребовав только, по русскому обычаю, одного — поставить бутылку, если она будет все-таки опубликована. Юра, уверяю тебя, не одну поставлю — две! Если это все-таки попадет в печать. Честное благородное — две!

Надо сказать, что судьба у него типично российская. В войну — молоденький флотский лейтенант. После войны — писатель, журналист, сотрудник газеты «Красный флот». Потом — арест по доносу, естественно, ни за что, потом шесть-семь лет тюрем и лагерей, потом выход на волю и реабилитация, разумеется, без всяких там «глупостей», вроде извинений, компенсаций и прочей ерунды. Но, как он сам считает, в тюрьме и лагерях ему повезло: оказалось, что кое-кто из блатных читал его рассказы, да и человек он был всегда общительный, дружелюбный, так что и там его, можно сказать, любили, и никто его особенно не притеснял.

«И вот, — рассказывал он мне, — сидим мы как-то в „Нарве“. Знаешь, на углу Цветного бульвара и Самотеки? (Еще бы мне не знать! Это был первый ресторан в моей жизни, и школа моя была тут же рядом, за углом, на Трубной.) Сидим я и два моих корешка по лагерю, уголовники, оба только-только что освободились. Ну, понятно, беседуем, выпиваем и закусываем, как положено. А лето, жарко, окна ресторана распахнуты настежь на улицу. И вдруг я вижу, как прямо у окна останавливается и закуривает человек в форме капитана первого ранга. А, закурив, стоит и, видимо, кого-то ждет. И я этого человека знаю! И человек этот как раз тот самый каперанг, замглавного редактора нашей газеты, по доносу которого я и сел семь лет назад. Я, конечно, побледнел, дыхание перехватило…