Николай Шмелев - Ночные голоса

Ну, закончил я, наконец, этот роман, отнес его в издательство «Советский писатель», приняли его… А в начале 1992 года мой «Сильвестр» вышел в свет. Кто-то хвалил книгу, кто-то бранил — ну, что ж, дело, как говорится, житейское. Иначе и не бывает: кому-то ты угодил, кому-то не угодил… И вот приходит мне, наконец, извещение из издательства: получите полагающийся вам гонорар (вместе с потиражными). И я иду в бухгалтерию, получаю конверт, сую его в карман, а потом выхожу из издательства на Поварскую, пересекаю Новый Арбат и захожу в «Новоарбатский гастроном»: помню, гости у меня вечером намечались, надо было к столу что-нибудь купить.

Захожу и вижу: стоит в вино-водочной витрине на почетном месте литровая серебристая бутылка финской водки, а на ней ценник, а на ценнике знакомая мне цифра — кажется, я только что ее где-то видел, ну, вот только что, клянусь. Вытаскиваю из кармана конверт с гонораром, смотрю, сколько написано на нем — так и есть! Копейка в копейку ровно столько, сколько обозначено на ценнике в витрине под этой самой бутылкой.

Признаюсь, я даже не расстроился. Я рассмеялся: ага, вот тебе, парень, и вольная твоя жизнь! Ну, конечно, тут же я эту бутылку и купил…

В Праге, в златой Праге, и сейчас, уверен, есть одна довольно известная (особенно среди туристов) пивная: «У Калиха». Говорят, что именно здесь и проводил свои дни незабвенный бравый солдат Швейк. Как бы там в действительности ни было, но пивная эта — начиная от картофельных оладий под названием «брамбураки» до знаменитого засиженного мухами портрета императора Франца-Иосифа на стене — и сегодня вся целиком посвящена Швейку. А на сводах, на стенах ее повсюду изображены герои Гашека — и сапер Водичка, и фельдкурат, и поручик Лукаш, и, конечно же, во всех возможных видах сам Швейк, с пивной кружкой и неизменной его трубкой в зубах. Мне не раз доводилось бывать в Праге, и всегда я старался обязательно хоть на полчаса, но попасть в эту пивную.

И однажды в полумраке ее, под одной из многих благодушнейших физиономий Швейка на стене, я прочел (за безупречную точность перевода не ручаюсь, но смысл именно такой):

«Каждый человек думает, что он — ого-го! А он говно…»

В чем с паном Швейком я и согласен. Включая и все мои мечты, как я буду здорово жить когда-нибудь на вольных хлебах.

Должен сказать, что как писателя судьба меня никогда особенно не баловала. Сначала четверть века вынужденного молчания, а затем, когда лед, наконец, тронулся, оказалось, что я, попросту говоря, опоздал: пришли иные времена, а с ними, естественно, и иные песни. И я, чувствую, так и остался вплоть до сегодняшнего дня для нашей профессиональной литературной среды в некотором роде все-таки «чужаком».

Правда, покойный Владимир Яковлевич Лакшин видел в этом определенные преимущества и не раз, бывало, говорил мне в утешение: «Не расстраивайтесь. Это, может быть, даже к лучшему. Главное — сохраняйте загадочность, стойте в стороне. А остальное все само придет». Что этот мудрый человек имел в виду под словом «загадочность» и что, по его мнению, должно было прийти «само собой» — я, честно говоря, не знаю толком и до сих пор.

Но иногда и я, грех жаловаться, тоже получал от жизни пусть и не частые, но тем не менее недвусмысленные свидетельства того, что кто-то читает меня, что кому-то я нужен и этот кто-то тоже имеет что сказать мне в ответ. Видел людей, читающих мои книжки в трамвае, в электричке, получал иногда письма из самых, казалось бы, неожиданных мест нашей необъятной России… А однажды даже попал в такое происшествие, после которого уже никаких сомнений в моей, так сказать, «профессиональной пригодности» у меня и вовсе не осталось.

Дело было в Болгарии, года три назад. Меня везли на лекцию в знаменитое Габрово, в тамошний университет. Была весна, была середина дня, шоссе, по которому мы ехали, было абсолютно пусто: километров на пять вперед и на пять назад — ни души, ни одной машины. Только у придорожной корчмы, носом к шоссе, стоял старенький красный «Москвич», а в нем, как я успел заметить, виднелась чья-то мужская и рядом с ней женская голова. И вдруг, когда мы на довольно приличной скорости поравнялись с этой корчмой, «Москвич» неожиданно срывается с места и прыжком, со всего размаху бьет нас в бок. Да так бьет, что мы тут же юзом, тормозя, начинаем волчком вертеться на дороге: Господи, какой уж там бок, какие двери, стойки — не опрокинуться бы, в кювет бы только не слететь! И как, почему сошлись именно в этом месте именно эти сотые доли секунды, чтобы на пустой, абсолютно безлюдной дороге получить этот сокрушительный удар в бок? А вы говорите — судьба. Вот она — судьба!