Николай Шмелев - Ночные голоса

Ну, вылезаем, бледные, из машины — шофер, мой сопровождающий и я. Из «Москвича» тоже вылезает такая же бледная, с трясущимися руками, пара средних лет, как оказалось потом, муж и жена, сельские учителя из какой-то близлежащей деревни. Он, видите ли, виноват, он по ошибке не налево, а направо посмотрел прежде, чем нажать на газ! Лопух, кретин, деревенщина, черт бы тебя, дурака, побрал! Не налево, а направо! Отправил бы, сено-солома, троих на тот свет вот так за здорово живешь, а потом иди, доказывай, где оно лево, где право…

— Что ж вы так, друзья, а? — обращается к ним, уже немного успокоившись, мой сопровождающий. — Гостя ведь везем. Русского писателя Николая Шмелева. А вы…

— Да? Неужели?! — всплескивает руками жена этого лопуха. — Николая Шмелева? «Пашков дом»? Господи, вот неожиданность! А у нас как раз в багажнике книжка ваша лежит… Простите, а можно нам автограф ваш подписать?

И еще один раз, помню, мой читатель столь же сильно тронул меня. Только очень уж печально тронул. Надо сказать, что я никакой телезритель и никакой радиослушатель — кроме музыки, да и то «ретро», обычно не слушаю ничего. А тут как-то жена зовет: «Иди, послушай. Елена Майорова читает тебя». — «Ночные голоса». Оказывается, она и раньше не раз читала по радио эту вещь, говорят, любила ее, а в тот вечер, вскоре после ее трагической гибели, радио решило специально повторить ту запись… Какая же была актриса! И как же она читала… Значит, все-таки дошло, до людей дошло! А потом на каком-то публичном вечере я вдруг получаю из зала записку: «Вам ничего не скажет мое имя, и я не буду его называть. Дело не в имени. Дело в том, что Вы и Елена Майорова всю душу перевернули мне вашими „Ночными голосами“. Как я плакала — это же про меня, про меня! Спасибо вам…» Вот эта записка, считаю, и была второй моей литературной премией за мою жизнь.

А третью мне присудил журнал «Знамя» за коллекцию моих рассказов «Curriculum Vitae», опубликованную в августовском номере его за 1997 год. И что для меня особенно важно, можно даже сказать, единственно важно — по номинации «за повышенный читательский интерес». Должен сказать, что я давно уже и стойко исповедую в своем отношении к литературе один единственный принцип: скучно или не скучно. Скучно — никакими вставаниями на уши, никакими потугами, а тем более эпигонскими вывертами полуграмотных недоучек меня не проймешь. Не скучно — значит, имеет полное право на жизнь! А как, почему, про что это все написано — уже не важно. Можно бы, конечно, к этому принципу добавить еще один, столь же давно известный миру: «не ясно самому — не пиши». Но это уж слишком далеко заведет нас в литературоведение. А мне здесь хотелось бы ограничиться лишь одним: еще раз выразить свою радость, что получил я эту премию именно «за читательский интерес».

Это было в конце 70-х годов. К тому времени нашей самой тесной дружбе с Л.X. насчитывалось уже никак не меньше двадцати пяти лет. Чего только за эти годы не было! И печали, и веселье — все, как говорится, делили пополам.

И вот однажды, после какой-то международной научной конференции, вызывает меня к себе и.о. директора института, где я тогда работал, академик Ю. С. Ширяев.

— Петрович, плохо дело.

— Да? А что стряслось?

— По моим сведениям, на тебя в инстанции поступил донос. Поганый, должен сказать, донос! Будто бы ты на заключительном банкете, спьяну или как, сказал этому английскому профессору Норману Скотту — а он, как известно, давний, кадровый разведчик Интеллидженс Сервис: «Погоди, Норман! Вот Брежнев помрет, мы такую с вами разрядку устроим…»

— Юра, да ты что?! Ты что меня совсем за идиота считаешь?

— Я-то не считаю, ты не кипятись. Но бумага такая и в КГБ, и в ЦК есть. Это точно.

— Ах ты, черт… Какая же сволочь настучала, а? Ты-то хоть знаешь?

— Ну, допустим, знаю. Но сказать, сам понимаешь, не имею права. Одно только скажу: поищи среди своих ближайших. Самых ближайших…

— Постой, постой… Кто на том банкете рядом со мной сидел? Л.Х.? Ну, конечно, Л.Х.! Но, Юра… Не может быть! Не может такого быть. На кой хрен это ему надо было? Двадцать пять лет же совместных за спиной. И лучших наших лет! И его, и моих…

— А, да проснись же ты наконец! Не будь, в самом деле, дураком… И вообще… Спусти эти твои двадцать пять лет в унитаз! Знаешь, как? Дерни за ручку — и в унитаз! А больше я тебе ничего не скажу…

Чуть ли не всю мою сознательную жизнь была у меня мечта: хоть одним глазком заглянуть в мое досье. А когда, уже в горбачевские времена, возникла, пусть и не надолго, такая возможность — я сам от этой возможности и отказался. Испугался? Да, испугался. Испугался того, что там может быть. А вернее, того, кто там может быть. Если уж и двадцать пять лет самой тесной, еще со студенческой скамьи, дружбы не резон, то кого же еще я там найду? Мало мне и так от жизни оплеух? Нет, Бог с ним, с этим досье! Лучше уж в неведении так и доживу. Все поменьше будет злобы на жизнь и на людей. И надо сказать, этой позиции я стойко и придерживаюсь вплоть до сегодняшнего дня. А досье, между тем, все, наверное, растет, растет…