Николай Шмелев - Ночные голоса

Нет, насколько я знаю себя, это был уже не страх. Это было другое: от природы, наверное, присущее мне отвращение ко всякому публичному скандалу, тем более скандалу, в центре которого я сам. Между прочим, именно поэтому я ни разу в своей жизни и не присутствовал ни на одном митинге, не стоял ни на каком грузовике, да еще с микрофоном в руках, посреди площади, под рев и крики толпы. Не важно, о чем мог быть этот митинг: «за» или «против» — мне все равно.

Одним словом, почесав в затылке, отправился я к нашему институтскому «выезднику» полковнику КГБ Владимиру Николаевичу К. отказываться от этой поездки. Причем решительно отказываться.

— Ну, что ж такое, Владимир Николаевич? Куда ж службы все эти ваши смотрят? Закрытая, понимаешь, лекция для специалистов. И вдруг — «Голос Америки», «Крисчен сайенс монитор»…

— Да ты не волнуйся, Петрович. Не бери в голову! Найдем, непременно найдем… И вообще, ты не надо, ты того… — вдруг поднялся он во весь свой рост, и, упершись кулаками в стол и явно обращаясь ко всем невидимым устройствам, которыми, конечно же, была, как тогда полагалось, оборудована его комната, вдруг рявкнул куда-то в угол и вверх — так, что задрожали оконные стекла и тренькнул графин на подоконнике:

— Не дрейфь, Петрович! Не дрейфь… Не хера было семнадцать с половинной миллионов сажать!

А действительно: на кой хрен было их сажать, эти семнадцать с половинной миллионов? Зачем, по какой такой практической надобности? Может быть, хоть сейчас господин Зюганов и вся его компания ответят на этот простенький, но, как ни круги, основополагающий для нас вопрос?

Ах, как же хочется, если бы кто знал, когда-нибудь увидеть чудо! Настоящее, всамделишное чудо, происходящее на твоих глазах, а не довольствоваться лишь слухами о нем. Увидеть и поверить в пять хлебов и две рыбы, которыми была накормлена огромная толпа, или в воскресение Лазаря, или в кита, извергающего из своего чрева несчастного Иону при всем, как говорится, честном народе. По-моему — прости мне, Господи, мое святотатство! — высшие силы могли бы хоть раз за жизнь обеспечить каждому из нас такое неопровержимое свидетельство того, что в мире царствуют не хаос, не бестолковое движение молекул туда-сюда, а сила и порядок, которым все-таки не чуждо и снисхождение к малым сим, из века в век изнемогающим под бременем страха, сомнений и неверия ни во что.

А впрочем… А, может быть, не к вышним силам должен быть обращен этот упрек? Может быть, он должен быть обращен к нам самим? И чудеса действительно происходят, и происходят на наших глазах, только мы не замечаем, не осознаем, что это именно и есть чудеса, это именно и есть глас Божий и свидетельство Его неравнодушия не только к тому, что происходит в мире, но и к каждому из нас? Ведь если всерьез покопаться в своей жизни, наверное, многие, если не все, обнаружат, что нечто загадочное, таинственное, не объяснимое никакими резонами и логическими построениями случалось и с ним…

А мне даже, должен сказать, довелось однажды выступить в роли ясновидца. Причем бесспорного ясновидца: прогноз мой в конце концов сбылся чуть ли не день в день.

Было это на теплоходе «Шота Руставели», на Мальте, в порту Ла-Валлетта, на пресс-конференции для российских и иностранных журналистов, в самом конце мая 1991 года. Среди прочих вопросов, я вдруг получаю из зала и такой:

— Скажите, профессор Шмелев, будет ли в России военный переворот?

Обычно я человек чуть замедленной реакции, прежде тем, как ответить, мне обязательно нужно немного поэкать и помекать, поскрести, почесать в затылке. А тут, совершенно неожиданно для себя, сходу, сразу, ни на секунду не задумываясь, вдруг выпаливаю в ответ:

— Уверен, будет. Месяца через два-три. Но продлится он недолго: всего два-три дня.

Наверное, я бы не решился об этом рассказать, если бы при том не присутствовали свидетели: наши известные публицисты Г. С. Лисичкин и Ю. Д. Черниченко и академик Н. Я. Петраков. И если бы потом, в первых числах сентября 1991 года, эту пресс-конференцию у нас в Москве не прокрутили вновь по телевидению: запись ее на видео у меня и сейчас еще лежит дома в столе.

Откуда мне пришел тогда в голову этот ответ? А черт его знает! Честное слово, как и все, не знал я тогда и не подозревал ни о чем. Но ведь пришел же! Так, может, грех все-таки упрекать высшие силы в невнимании? Может, он, внутренний голос, который мы столь часто и столь безжалостно топчем в себе — это и есть то, что мы с таким отчаянием, без толку, ищем всю жизнь где-то на стороне, вне себя?