Николай Шмелев - Ночные голоса

И, как уверял он нас, победившие очень гордились такой честью и такой своей судьбой.

В свое время я довольно близко знал многих наших так называемых «диссидентов». А одного из них, замечательного русского поэта Наума Коржавина, люблю и почитаю до сих пор и радуюсь каждой встрече с ним — здесь ли, у нас, когда он бывает в Москве, или там у него в Бостоне, если меня по какому-либо случаю заносит за океан.

Но отношения с большинством из них у меня всегда были сложные. Признаюсь, я просто-напросто не верил им. Не мыслям их и словам, нет, — чаще всего на слух действительно благородным — а им как людям. «Бесы» ли Достоевского в этом виноваты, навсегда поселившие во мне недоверие к любым «организованным» попыткам борьбы за какие-то грандиозные политические цели, или сам я, своим чутьем, чувствовал в некоторых главных фигурах этого «движения» какую-то глубокую внутреннюю фальшь — наверное, даже и сейчас, спустя столько лет, я не смогу достаточно внятно это объяснить.

Но одно я знаю совершенно точно: последним и самым сильным толчком к моему окончательному отходу от этих людей послужила выпущенная где-то за границей, кажется, в Лондоне, книга Владимира Буковского о всех трагических перипетиях его жизни — ее я прочел не то в 1972, не то в 1973 году. Известно, что прошлая судьба этого человека — действительно судьба мученика. Один Бог, наверное, знает, сколько страданий и унижений пришлось ему пережить в тех «обычных» и «специальных» (т. е. тюремных) психбольницах, куда его на многие годы за убеждения насильно упрятали большевики.

Поначалу, с первых страниц этой книги, все шло, помню, более или менее нормально. Если, конечно, можно считать нормальным тот ужас, который охватывал меня каждый раз, когда я пытался представить себя на месте автора. Я-то бы, наверное, не выдержал — нашел бы все-таки где-нибудь веревку или бритву, чтобы разом кончить, наконец, эту пытку, этот ни на день не прекращающийся кошмар.

И вдруг… И вдруг я даже подскакиваю от изумленья: что это? Как? Что же ты такое пишешь, парень, а? В открытую, напрямую пишешь, называя фамилии, имена, даты, адреса людей… Пишешь, например, что ты искренне благодарен заведующему отделением 13-ой московской психбольницы Леониду Гдальевичу Аркусу, который вместе со своими товарищами долгое время, оказывается, отматывал тебя разными там психиатрическими тонкостями и ухищрениями от тюремной психбольницы — отматывал вопреки настояниям, более того, прямым указаниям властей о необходимости перевода больного В. Буковского из обычной городской лечебницы с относительно человеческими, щадящими порядками в какое-нибудь «спецучреждение», где просто тюрьма — и та любому покажется раем.

Но ведь этот доктор Леонид Гдальевич Аркус жив и здравствует! И работает в той же самой больнице, и у него жена и двое маленьких детей, и он и сейчас еще, как может, помогает многим таким, как ты. Что, на Лубянке не получают книги, изданные за рубежом, или не умеют их читать? И кто тебе дал гарантию, что твой доктор после такой твоей аттестации не последует сам туда, куда Макар телят не гонял? Ведь на простом, человеческом языке это же называется донос! И худший вид доноса — на человека, который, может быть, тебя и спас в конце концов. Неизвестно еще, как бы все повернулось, если бы ты сразу попал не в 13-ю психбольницу, а в «особый» режим: и не таких орлов там ломали об коленку, когда в том была нужда.

Выходит, значит, так: выходит, каждый обязан быть счастлив, если его призовет великое дело, а еще более того — великий человек, поднявшийся на это дело? А те, кто не понимает своего такого счастья — тем хуже для них? О, это мы знаем, это мы проходили… «Мы все глядим в Наполеоны: двуногих тварей миллионы для нас орудие одно…»

Должен сказать также, что этот доктор — мой единственный друг с детства, еще с пятнадцати лет, и друг, сохранившийся вплоть до сегодняшнего дня. Не буду много распространяться о нем: по какому-то извечному предрассудку, все мы обычно стесняемся сказать громко, вслух, да еще так публично, доброе слово о живом человеке, тем более, о близком человеке. Скажу только, что это замечательный, истинно «земский» доктор, которому множество людей обязаны либо выздоровлением, либо возможностью хоть как-то и дальше жить.

Когда я, не на шутку расстроившись в связи с этой публикацией, показал ему книгу его бывшего пациента, реакция его была проста:

— Да не переживай ты так, Петрович! Обойдется… Ну, а если не обойдется… Что ж…. Лекарь — он и в «зоне» лекарь. И там, Бог даст, не пропадем…