Николай Шмелев - Ночные голоса

Не буду врать: я только обрадовался, когда он — русский же человек! — предложил мне тут же и раздавить хотя бы одну из этих бутылок, благо стакан, кусок колбасы и полбатона хлеба у него, в его сумке, конечно же, нашлись. Мне не просто надо было — мне обязательно надо было выпить. Иначе, я чувствовал, еще шаг — и я от усталости тут же и упаду.

Ну, и расстелили мы с ним газетку в кустах, и налили по первой, и…

— А! Ты опять, пьянь-рвань, мать твою так, чтоб тебя разорвало, здесь схоронился? И опять какого-то ханыгу с собой привез? — раздалось вдруг над нашими головами. Гляжу: сверху, в раздвинутых кустах, над нами нависла разъяренная физиономия какой-то бабенки в бигудях — молодой еще, но уже с обвисшим животом, обвисшими грудями, в халате, в тапочках на босу ногу, со сверкающим золотом, перекошенным от злости ртом… Ага попались! Ну, понятно — жена…

— Тише, ты! Тише ты, дура. Какой ханыга? Это профессор, он в гости ко мне приехал… Не видишь — в очках? А ты орешь…

— А профессор — так чего в дом не идете? Чего в кустах попрятались? Марш сейчас же, тебе говорю, в дом! Господи, все, ну, все не как у людей…

Делать нечего — пришлось-таки подниматься и идти в дом… Богатым оказался тот дом! Богатая была квартира… Люстры хрустальные, ковры, тускло-коричневая мебель, торшеры там разные, майсенский фарфор, какая-то бронзовая Психея в углу. И, конечно — книги! Два тяжелых, вишневого дерева книжных шкафа, а за стеклами — Матерь Божия, чего там только не было за этими стеклами! «Библиотека приключений», «Всемирная библиотека», разные энциклопедии, всякие подписные издания… И все прямо-таки сияют оттуда золотом корешков — своих никем, без сомнения, и никогда не тронутых корешков.

Надо отдать должное той бабенке, жене моего инструктора — через пять минут она была уже в полном порядке: подмазанная, подкрашенная, без бигудей, с плотно подтянутым юбкой животом, который все-таки, как ты его ни прячь, очень уж смахивал у нее на барабан. И заметалась туда-сюда, накрывая на стол, гремя посудой, переставляя стулья, с силой хлопая дверцей холодильника там, на кухне… Посреди же всей этой беготни она еще и успевала кому-то звонить, кого-то уговаривать, звать в гости, каждый раз повторяя, как заведенная, одно и то же:

— Приходи, не пожалеешь. У нас профессор в гостях. Известный… Приходи — посидим, выпьем, отдохнем по-человечески…

Как потом выяснилось, бабенка эта была, несмотря на молодость, большим человеком в торговом мире — заведовала винной секцией в одном крупном гастрономе… А потом откуда-то из глубины квартиры вылезли и еще двое ее обитателей: старуха с морщинистым, прокуренным и пропитым до синевы лицом — теща моего инструктора, тоже продавщица в каком-то табачном ларьке, и девочка лет семи — милое, ласковое существо с льняными волосенками и бантом на голове, которая сразу же со мной подружилась. Правда, дружба эта выразилась в основном в том, что она весь вечер прижималась к моим коленям, а говорить не говорила, только иногда мычала что-то, глядя на меня снизу вверх своими голубыми, как у куклы, глазами — она, как оказалось, либо вообще не могла, либо еще не умела говорить.

Нет, но какой же стол так, сходу, сумела накрыть нам хозяйка, а? Сказка, фантастика да и только! Я, признаться, даже успел забыть, что такие диковинные вещи еще, оказывается, существовали где-то на свете в те сверхдефицитные времена. А выпивки самой разной сколько было выставлено на стол — страсть!

А вскоре подъехали и еще гости: низенький, толстый, черный, как жук, директор какого-то скобяного магазина, и с ним другой директор, кажется, из бакалеи — тихий, молчаливый пьяница, и, наконец, третий директор — длинная и тощая, как жердь, крашеная дама, представлявшая, если не ошибаюсь, нашу галантерею, или даже, кажется, Ювелирторг.

И покатилось-понеслось… И пили, и ели, и песни пели, и жук этот черный лезгинку плясал, и жердь с тихим пьяницей томно танцевали под притушенный свет, и через полчаса они все перессорились между собой, а еще через пару минут помирились, и подраться успел мой инструктор с женой, а мы их разнимали, и старуха-папиросница, пившая вровень со всеми, о чем-то горько плакала, уронив голову на стол, а девочка все прижималась к моим коленям и таращила глазенки на происходящее вокруг, и опять пили, и опять ели, и орали, а тощая жердь, наклонившись, все спрашивала у меня: «Скажите, профессор, а есть на свете любовь? Вы как думаете, она есть или нет?», а я ей чего-то отвечал…