Николай Шмелев - Ночные голоса

— Почему, Константин Модестович? Мне интересно… Видите, и Юрий Владимирович тоже в это верит. Значит, не я одна…

Понимая, что он уже сыграл свою роль, Сокольников больше потом не бывал у нее в доме, довольствуясь лишь случайными встречами с ней в парке или пансионате. Два-три слова, поднятый взгляд, прядь волос, отведенная со лба ладонью, чтобы не мешала смотреть, тугие колени, обтянутые юбкой (обычно он заставал ее на корточках, около цветов), иногда — улыбка, предназначенная то ли ему, то ли не ему, нет, скорее не ему, а просто так, в пространство — никому…

Но Константин Модестович, видимо, процветал и на этом фронте. Теперь по вечерам он уже не бегал из номера в номер, не играл в преферанс, не любезничал с дамами в фойе. Не говоря никому ни слова, он регулярно, часов в девять, исчезал и возвращался домой лишь за полночь, когда двери пансионата были уже наглухо заперты на засов. Их комната помещалась на первом этаже, и Сокольников теперь каждую ночь, напряженно вглядываясь во тьму и прислушиваясь к любому шороху, ждал, пока не раздадутся осторожные, крадущиеся шаги под окном. Вслед за этим в край подоконника цеплялись две руки, проем окна заполняла черная тень, потом одна длинная нога, а за ней и другая перемахивали в комнату, слышался мягкий соскок, кашель, стук ботинок, сброшенных на пол, шуршание стаскиваемой одежды и, наконец, басовитый, полный глубокого удовлетворения вздох кровати, принявшей в себя тело Пробста, отнюдь не легкое, несмотря на его худобу. Константин Модестович имел также привычку обязательно выкурить сигарету перед сном: огонек ее долго описывал круги в темноте, то удаляясь, то приближаясь к его лицу и освещая в эти мгновения его нос и губы, искривленные, как чудилось Сокольникову, победной усмешкой, только вот неизвестно над кем…

Обычно Сокольников не спрашивал его ни о чем, делал вид, что спит, молча дожидаясь, пока раздастся его ровное сопенье, — благо ждать приходилось недолго, — чтобы без помех, в тишине, опять погрузиться в свои думы. Но однажды Пробст вернулся как-то очень уж необыкновенно: загремел стеклом, перелезая через подоконник, грохнул стулом, с грохотом же закинул ботинки под кровать, долго звенел графином о стакан и жадно, шумными глотками пил воду, сидел на кровати, что-то бормотал себе под нос, упрямо чиркая отсыревшими за ночь спичками… Сокольников понял: что-то произошло.

— Как успехи, Константин Модестович? Идет дело?

— Великолепно, Юра! Великолепно! Я ждал, я думал, что будет хорошо, но чтобы так?! Ах, как это прекрасно, если бы вы только знали… Я молод, Юра! Я опять молод! Потрясающая девушка… Мягкая, нежная… И не холодная, нет, не думайте! Волосы, Юра, какие волосы… Бог ты мой! Руки, грудь…

— Что же, поздравляю. Рад за вас…

— Я сам за себя рад, Юра! До сих пор опомниться не могу…

— Понимаю… Случай, надо думать, действительно не рядовой… ну, а когда опомнитесь — что тогда?

— Тогда? Что — тогда?

— Я имею в виду — дальше что? Ведь сегодняшняя ночь-то, вероятно, не конец?

— Дальше? А что дальше? Сколько нам с вами здесь осталось? Дайте прикинуть… Четырнадцать, нет, пятнадцать дней…

— И не жалко будет?

— Кого?

— Может быть, и самого себя. Не знаю… Но в данный момент я про нее…

— Что значит жалко, Юра? Почему обязательно чуть что, так сразу — жалко? Давайте рассуждать логично… Что ее здесь ждет? Цветы? Клумбы? Год? Два? Ну пять, наконец? А потом? Какой-нибудь пьяница-шофер? Да хорошо еще, если он — шофера здесь народ богатый, значительный. Это еще повезет, если шофер… Выйдет замуж, нарожает детей, муж будет ее бить, она будет по соседям прятаться, синяки скрывать, высохнет вся… Сначала будет плакать по ночам, потом смирится, озлобится — куда же денешься, все равно другого выхода нет… И чем дальше, тем больше я буду превращаться для нее в нечто ирреальное, в одно из тех чудес, в которые она пока еще верит… Дай Бог, кстати говоря, сохранить ей эту веру подольше. Все-таки так, наверное, легче жить…

— А вы?

— Что я?

— Вы-то как? В некотором смысле вы ведь теперь тоже участник ее жизни…

— Бросьте, Юра… Опять эта ваша гипертрофия совести… У вас прекрасное сердце, я это вижу и знаю, за это я вас и люблю. Но включите же наконец голову, вы ведь ученый… Вы же должны понимать, что даже чисто арифметически личная ответственность не может иметь безграничный характер… Потом, нельзя же всех стричь под одну гребенку. Жизнь в этом смысле достаточно гибка… Я, например, лично знаком с одной московской дамой, которая всю жизнь прожила тем, что она когда-то целый месяц была подругой Блока… Ну так и что? Прикажете и ее жалеть? А надо ли, Юра? Блок есть Блок. Может статься, Господь-Бог и послал-то ее на землю только затем, чтобы в какой-то момент она была рядом с ним…