Николай Шмелев - Ночные голоса

— Блок, конечно, это Блок… Это вы правы. Он один… Но беда-то вся в том, Константин Модестович, что на одного Блока… Что на одного Блока — сколько их, других? Которые тоже почему-то уверены, что и у них есть право на все…

— А это уже вопрос селекции, Юра! Как вам прекрасно известно, чтобы получить одну особь с нужными признаками, надо извести впустую пропасть всякого другого материала. Если вы хотите меня этим обидеть, то зря. Я не очень гордый человек, Юра. Я согласен, если вы и меня зачислите в материал. В качестве частички питательного раствора для какого-нибудь будущего Эйнштейна или Розерфорда… И вообще, Юра, дорогой мой, не портите мне праздник! Я сегодня так счастлив, что, честное слово, совершенно не гожусь ни для какой философии. Давайте лучше спать…

И в следующую ночь, и еще одну или две после нее Константин Модестович возвращался домой все в таком же полублаженном состоянии… А потом, видимо, опять что-то произошло, неизвестно что, и он вдруг помрачнел, обмяк, как-то сдал прямо на глазах: в волейбол он еще играл, но ни в каких походах и увеселениях больше не участвовал, стал сторониться людей, подолгу валялся один в номере на кровати… Что он делал, когда оставался один? Читал? Да нет, не читал — просто так, наверное, лежал и думал. Сокольников как-то с удивлением обнаружил, что книга, уже неделю валявшаяся у него на тумбочке у изголовья, была все время раскрыта на одной и той же странице и даже стакан с водой, которым были придавлены ее листы, за всю неделю так, по-видимому, ни разу и не был сдвинут с места. Появились в нем и другие изменения, сами по себе, может быть, и незначительные, но человеку, давно знавшему его, говорившие о многом. Константин Модестович, например, и вообще-то никогда не отличался особой аккуратностью, а теперь Сокольников стал замечать за ним даже то, чего раньше все-таки не было ни при каких обстоятельствах: табачный пепел на рукавах и лацканах пиджака, не очень свежее белье…

В один из дней уже почти перед самым их отъездом, после обеда, когда весь пансионат попрятался по номерам — стояла адская жара, солнце палило нестерпимо, даже на песок на дорожках и то было больно смотреть, — Сокольников заметил его сидящим на скамеечке в углу, где за большой клумбой начиналась главная аллея в парк. Задумавшись, Пробст машинально чертил прутиком на песке какие-то фигуры, стирал их и вновь начинал чертить, накладывая круги на круги или, наоборот, отодвигая их все дальше и дальше друг от друга. Сокольников сел рядом.

— И что же получается, Константин Модестович? Новый закон?

— Закон? — поднял голову Пробст. — Может быть, Юра… Может быть… Может быть, и закон… Теория поля… Еще одного, но может быть, самого важного из всех… Как говорится, частный, но достаточно репрезентативный случай…

— Что случилось, Константин Модестович? Вы сильно изменились за последние дни…

— Что? Да ничего, Юра… Одному надоедливому старику сказали: «Хватит». Только и всего. Как видите, ничего интересного, незначительное событие, легко объяснимое законами классической механики… Нет, Юра, вру. Извините меня — и сам знаю, что вру… Если бы все было так просто… Но в том-то и дело, что это уже не Ньютон, это уже такой релятивизм… Даже не релятивизм — ультрарелятивизм или еще что-то, черт его знает что, что там будет после него… Думаете, ей было плохо со мной? В том-то и дело, что нет. Тогда почему? Хорошо, я стар, глуп, я ничего больше не понимаю. Так, может быть, вы мне тогда объясните — почему?

Когда Сокольников вечером задержался на секунду на крылечке ее мазанки — нужно было хотя бы перевести дыхание, прежде чем решиться толкнуть дверь, — за спиной его послышалось глухое ворчанье. Он оглянулся. Поставив передние лапы на самую нижнюю ступеньку, перед ним стоял пес и внимательно смотрел на него, будто спрашивая: «А тебя кто-нибудь звал?» Решив, видимо, что нет, никто этого человека не звал и делать ему здесь нечего, пес опять заворчал, но уже громче, и переставил лапы на следующую ступеньку. В эту минуту дверь отворилась: на пороге, в мягком домашнем халатике, появилась Тоня.

— Акбар! На место!.. Ко мне, Юрий Владимирович?

— К вам.

— Пошел, Акбар! Не обращайте на него внимания. Это он так… Он не злой, он никогда не укусит…

Она задернула занавеску, усадила его за стол, спиной к окну, сама села напротив него, но сейчас же встала, чтобы убрать со стола высокую стеклянную банку с цветами, мешавшую им видеть друг друга. Кажется, в банке были маки или что-то другое, тоже красное, теперь уже, конечно, не вспомнишь, что… Потом она села опять, положив локти на стол и подперев подбородок кулачками, но говорить ничего не говорила, молча ждала, пока он сам не скажет, что же все-таки его сюда привело. Время было позднее, наверное, часов одиннадцать или около того.