Николай Шмелев - Ночные голоса

— Тоня, — решился наконец Сокольников. — Послушайте… Выходите за меня замуж… Я вас люблю… Я вас очень люблю… Подождите, только не перебивайте меня. Я сейчас плохо соображаю… А мне многое надо вам сказать… Даже если сегодня у вас нет ничего ко мне… Ну, ничего в этом роде. Вы понимаете… Ведь это и не так уж важно. Мы можем жить вместе, быть товарищами. Не думайте, я не хитрю, нет, я правда так думаю. Я ничем не свяжу вас, и я ни на что не претендую. И не буду претендовать. Но мы уедем с вами отсюда, вы будете учиться, найдете свою дорогу. А я буду рядом. Может быть, когда-нибудь… Кто знает? Может быть, когда-нибудь и я заслужу вашу любовь. Но сейчас не это важно…

— Нет, Юрий Владимирович… Милый, хороший Юрий Владимирович — нет.

— Нет?

— Нет.

— Правда — нет? Всегда нет?

— Нет, Юрий Владимирович.

— Понимаю… Мой друг? Это причина?

— Константин Модестович? Нет… Он здесь ни при чем…

— Нет, Тоня, при чем… Иначе вы не могли бы решиться на такой шаг. Я знаю — не могли.

— Шаг? Какой шаг?

— Тоня, мне ведь не все удобно говорить…

— Ах, это? Нет, Юрий Владимирович, не потому… Ему это очень нужно было. Я чувствовала, что иначе он будет очень несчастен. Ну, и… Ну, и вот и все. Больше я и не знаю, что сказать…

— А почему же вы тогда его так… резко?

— Резко? Вы думаете — резко? А мне казалось, что не резко… Я ему ведь все объяснила. Только он не понял… Он славный, добрый человек, но почему-то не понял… Наверное, ему это все действительно очень важно…

— А вам?

— Мне? Мне нет… Мне неважно… Вы поймете. Вам же тоже это все неважно…

— Тоня, иногда мне кажется, вы не живете — вы спите. Спите и видите сны… Может быть, пора уже понемногу просыпаться?

— Сплю? Может быть, и сплю… А зачем просыпаться, Юрий Владимирович? Вы мне можете сказать — зачем?

В день, когда они уезжали, похолодало. Над ущельем повисли тучи, потихоньку стал накрапывать дождь. Большой синий автобус с желтыми полосами на боку стоял у подъезда, пофыркивая фиолетовым дымом. Отъезжающие суетились, совали в его брюхо чемоданы, махали руками, что-то кричали друг другу, записывали адреса… Места в автобусе были нумерованные. Когда Сокольников и Пробст пробились сквозь толчею к своим креслам, оказалось, что на каждом из них лежало по букету свежих, только что срезанных роз — на лепестках их еще дрожали капельки воды. Пробст повертел свой букет в руках и молча закинул его в сетку над головой.

Сокольников все время искал глазами Тоню, но ее не было среди провожающих. Не было ее и в парке, и в пансионате — нигде, где бы он ни пытался сегодня ее найти…

Когда приветливая стюардесса усадила их в самом хвосте самолета и приказала пристегнуть ремни, Пробст задержал ее:

— Голубушка, из уважения к моим сединам… Нам необходимо немного коньяку…

— Извините, не могу… Вы же знаете — не положено…

— Знаю, хорошая моя. Знаю. Все знаю. Но понимаешь — необходимо… В общем, так: одну бутылку нам, одну экипажу. Естественно, плачу я… Очень прошу тебя — принеси…

Выпив свой коньяк, он сразу заснул.

Через три года Пробст умер от тяжелейшего нефрита. Имущество он завещал своей бывшей жене — детей у него не было. На похоронах многие обратили внимание на статную, еще молодую женщину с тщательно уложенной головой под черным кружевным платком. Она никого не узнавала, и к ней старались не подходить. Говорили, что именно от нее его увезли в больницу, откуда он уже больше не вернулся.

За месяц до смерти он ослеп. Когда Сокольников — его лабораторию фактически уже слили с лабораторией Пробста — перед самым концом навестил его в больнице, он не сразу узнал старика. Особенно тягостное впечатление производили его глаза: они смотрели прямо перед собой, и в них не было ничего. Нащупав его руку, Пробст еле заметно сжал ее:

— Вот видите… И вешать никого не надо. Сами убираемся помаленьку. Не знаю, может быть, другие будут немного помягче нас. Спасибо, голубчик, что пришли. Не судите меня слишком строго. Я ведь по-своему тоже любил вас.

В густом сосновом лесу, на берегу реки, километрах в ста от Москвы, часто, особенно под вечер, можно встретить невзрачного, полноватого человека, медленно бредущего по одной из дорожек. Обычно он гуляет один, вернее, не один, а с собакой, лопоухим сеттером, судя по всему, очень привязанным к нему. Спросите этого человека, если захочется, что он думает. «Так, ерунду…» — ответит он, улыбнувшись своей извиняющейся улыбкой, и можете не сомневаться, не соврет.