Тове Дитлевсен - Зависимость

У нас квартира-полуторка, и полкомнаты занимает двуспальная кровать — она досталась нам от матери Эббе. В другой комнате стоит письменный стол его отца, подержанный обеденный стол, четыре стула с прямой спинкой, полученные от Лизе, и у одной из стен — диван. Он застелен коричневым покрывалом, и в момент вдохновения Эббе вешает другое коричневое покрывало на стену над ним. Лизе отдает ему кусок красного фетра, из которого он вырезает сердечко. Эббе приклеивает его на покрывало на стене и отходит в сторону, чтобы полюбоваться своим произведением. В нашем доме, произносит он с гордостью, не будет ни одной пьянки. Из уважения к его матери сюда мы не переедем до свадьбы. Иначе наши грехи покажутся ей слишком явными.

Мы женимся в начале августа. В ратушу отправляемся на велосипедах, держась за руки. Приезжаем слишком рано и заходим в ресторан «Фраскати» выпить кофе. Я рассматриваю лицо Эббе и нахожу в нем нечто нежное и невинное, нечто беззащитное — настолько, что хочется его оберегать. Неожиданно я произношу: какая же у тебя длинная верхняя губа. Ничего плохого я в виду не имею, но он задиристо смотрит на меня и отвечает: не длиннее твоей. Моя — вовсе не длинная, говорю я обиженно, а вот твоя растянулась почти во всё лицо. Он краснеет от злости. Не придирайся к моей внешности, в гимназии девушки сходили по мне с ума. Лизе взяла Оле только потому, что я не захотел ее брать. Ну ты и заносчивый, произношу я раздраженно, и в голове мелькает мысль: мы ссоримся, раньше этого никогда с нами не случалось. Эббе молча расплачивается с официантом. Пиджак длинноват в рукавах: костюм он одолжил у брата. На встречи «Фонарного кружка» одеваются плохо не только из бедности, но и потому, что франтовство воспринимается как смехотворная нелепость. Эббе проводит указательным пальцем по накрахмаленному воротничку, тоже великоватому, и размашисто шагает вперед. До ратуши мы идем в полном безмолвии, и вдруг он останавливается и движением головы отбрасывает волосы назад. Если ты не возьмешь, угрожающе произносит он, свои слова о верхней губе обратно, я на тебе не женюсь. Я хохочу. Нет, отвечаю я, это так по-ребячески. Мы серьезно станем врагами из-за спора, чья губа длиннее? Пусть будет моя. Я натягиваю верхнюю губу на нижнюю и таращу глаза, чтобы ее увидеть. Длиной в километр, говорю я, ну прекращай уже. Мы всё равно поженимся.

Так и происходит. Мы переезжаем в отдельную квартиру и берем домработницу, потому что я начала много зарабатывать. Ее зовут фру Хансен, и когда она приходит наниматься, Эббе сразу же спрашивает: а натирать морковь вы умеете? Та отвечает, что умеет и возьмет это на себя. Морковь — очень полезна, объясняет он, особенно сейчас, когда многое другое в дефиците. С тех пор она всё время потешается, вспоминая об этом случае: в нашем доме она ни разу не видела ни одной морковки. Дни проносятся, словно барабанная дробь перед соло. Я читаю книги о беременности, материнстве и уходе за младенцем и не осознаю, что Эббе не испытывает к этому такого же интереса, как я. Он признаётся: до сих пор поверить не может, что станет отцом. Точно так же он не верит своим глазам, когда видит мое имя в газете. Он не понимает, что женат на известной личности, и не знает, рад ли этому. По вечерам он решает уравнения, наматывая волосы на пальцы. Он радуется, когда ответ сходится, и твердит, что на самом деле стоило бы стать математиком. Я говорю ему, как Геерт Йёргенсен однажды сказал, что я вряд ли привлеку хоть одного нормального мужчину. А кто нормален? — спрашивает Эббе и хлопает по карманам, пытаясь найти то ли записную книжку, то ли кисет, то ли ключи. Он ужасно рассеянный и постоянно забывает свои вещи. Он всегда ходит, слегка запрокинув голову и задрав нос, словно хочет усмирить свой взгляд, отчего нередко спотыкается на улице. После частых гулянок у Лизе и Оле он возвращается домой пьяный и будит меня среди ночи. Раздраженная, я гоню его прочь, потому что сейчас нуждаюсь в крепком сне. На следующий день он всегда просит прощения. Иногда я навещаю мою маму или она заходит ко мне. Я обсуждаю с ней роды, и она рассказывает, что мы с Эдвином рождались в облаке мыльных пузырей: пытаясь поторопить нас, она ела коричневое мыло. Мне никогда не нравились дети, признается она.

Проходят дни, недели, месяцы. Рожать предстоит в частной клинике доктора Огорда на площади Хаусер, где я и наблюдаюсь. Врач пожилой и приятный, он успокаивает меня в моих несметных тревогах перед родами. Мне велено прийти, когда между схватками будет всего пять минут. Назначенный срок родов позади — ничего не происходит. Я купила шубу из нерпы — пуговицы приходится перешивать всё дальше и дальше, пока они наконец не выступают за края пол. Эббе приходится зашнуровывать мне ботинки — дотянуться до них я уже не могу. Кажется, мне еще ни разу не встречалась такая толстая беременная женщина, как я. Я стала бояться, что ребенок родится огромным и с жидкостью в голове. Где-то я об этом читала. Часто я беру у Лизе ребенка и хожу с ним на прогулки. Он ласковый и всегда улыбается, и мне на ум приходит стихотворение Ниса Петерсена «Я собираю улыбки маленьких детей». Помимо всего прочего, Карл Бьярнхоф берет у меня интервью для «Социалдемократен». Заголовок приводит меня в ужас. Большими буквами написано: «Я мечтаю о деньгах, власти и славе». Я действительно так сказала? К чему мне власть? Интервью создает обо мне неприятное впечатление. Я представлена тщеславной, честолюбивой, мелочной — и себе на уме. Обычно журналисты относятся ко мне хорошо, и я размышляю, чем не угодила Карлу Бьярнхофу. И тут меня осеняет: он приятельствует с Вигго Ф. и, возможно, оскорблен тем, что я его бросила.