Михаил Гиголашвили - Кока

Внезапно – то ли появился луч солнца, то ли старик повернул голову – лицо приняло иное выражение.

Лука сравнил его с тем, что на листе. Отложил пергамент.

Походил вокруг тюфяка, осматривая старика с разных сторон.

– Ну? – не поворачиваясь, спросил Иуда. – Покажи!

– Подожди, ещё не готово! – Лука стал заново набрасывать лицо.

Работа увлекала, не давала отложить калам. Он не встанет с места, не окончив рисунок, неизвестная сила тянет его.

Старик перестал спрашивать, старался не шевелиться, что удавалось ему с трудом – нога болела, он ощущал жар и головокружение. Бормотал что-то непрестанно, вскрикивал, обращаясь к невидимому духу. То просил Луку: “Найди червей и улиток – сделаем настойку!” – то вскрикивал раздражённо: “Нет! Ничего! Отец! Я иду! Ты знаешь, кто я! Ты! Только ты!..”

Второй рисунок понравился Луке самому.

Но не хватало красок, одной чёрной и красной мало, ими он не мог передать всей сущности Иуды, а хотелось запечатлеть старика таким, каков он есть.

“Пойти за красками? – подумал он вдруг. – И улиток принесу, возле болота наберу. Успокою старика”.

– Иуда, завтра я пойду за красками и за улитками. А потом нарисую ещё.

Но Иуда привстал на локте, отчеканил:

– Мне ничего не надо! – И величественно опустился на тюфяк.

Лука понял его: “Хорошо быть в уверенности, что ты – святой!”

Стал ещё раз набрасывать на пергаменте лицо старика, всё больше убеждаясь, что рисование доставляет ему такое же чувство полноты жизни, как и писание: те же внезапные взлёты мысли-руки, заминка, опять движение, штрих…

“Я должен изобразить в рисунках жизнь Иешуа! Ведь смогу?” – вдруг подумалось ему. Это было очень самонадеянно, но он всё-таки обратился к Иуде:

– Я нарисую жизнь Иешуа!

Старик не ответил. Когда же Лука затряс его за плечо и повторил сказанное, пробормотал:

– Да, да… Ты правильно решил! Но в начале всего – моё лицо! Ты же знаешь, кто я! – И подозрительно уставился на Луку: – Знаешь или нет?

– Да, знаю, – рассеянно согласился Лука, думая вслух о своём: – Нужны краски, нужны деньги, а их нет! (Он давно жил без денег – еду приносили лесники, а он учил старшего сына Косама греческому, грамматике, риторике, лесник хотел, чтобы сын стал учён и служил бы стряпчим при синагоге.)

Иуда довольно усмехнулся:

– Возьми в мешке, там пять динариев! Купишь что надо! – И подкинул ногой свой мешок, откуда Лука извлёк ветхую потёртую мошну, монеты перепрятал в свой мешок. Взяв с полки хлеб и сыр, предложил:

– Поешь! – Старик не ответил.

Лука откусил сам, но не выдержал и, продолжая жевать, опять взялся за калам. Лист притягивал его всё сильнее. Жуя и рисуя, не поднимая глаз от пергамента, вслух подумал:

– Завтра выйду пораньше. До ближайшего села – полдня пути. Если там нет красок, то в город пойду, до него – еще полдня. Как, продержишься один? – Но старик его не слышал: он ловил руками что-то невидимое, негромко ругался, сопел и стонал, выкрикивал какие-то имена, плевался.

Так проходил день. Лука утомился, ушёл на свой тюфяк, съёжился, против воли слушая всплески бессмысленно-сцепленных слов Иуды, обдумывал новую мысль – снабдить рисунками всё, что написано им о Иешуа. Не сразу, не сейчас, но потом, когда овладеет кистью. Конечно, он и раньше чертил всякие рожицы на листах, но это было неосознанно, а ныне он понимает, что рисунки могут обогатить написанное.

Ночью Лука проснулся от невидимых слов в темноте. Прислушался, присмотрелся – Иуда сидел на тюфяке и с кем-то связно беседовал:

– А вот я расскажу тебе, как до́лжно поступать. Придёт в полночь человек к другу и скажет: “Дай мне взаймы хлеба, голоден я!” А друг изнутри скажет в ответ: “Не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели, не могу встать и дать тебе!” И если он не встанет и не даст сразу, то по неотступности человека, встав, даст ему просимое. И я говорю тебе: просите, и дано будет вам! Ищите и найдёте! Стучите, и отворят! Всякий просящий получит, и ищущий найдёт, и стучащему отворят, и верущему открыты тропинки в рай!

Лука удивлённо слушал, как Иуда доверительно увещевает невидимого собеседника:

– Зачем пришёл ко мне? Я не твоего помёта! Не там ищешь. Иди и оставь меня в покое! Я тебе неподвластен! Моё слово крепче твоего! – И Лука убеждался, что Иуда не в себе и вряд ли вернётся к разуму.

Рано утром, когда сизый дым от кизяка ещё склонялся над костром, крякала одинокая птица со сна и упруго скрипели деревья, Лука собрал мешок. Свинцовый штырь. Калам. Чёрная тушь. Остатки красок. Куски пергамента. Хлеб и вода.