Михаил Гиголашвили - Кока

– По-другому этот старый рис не разваривался, только на шилаплав! И у нас как раз поминки по нашей старой жизни, будь прокляты все политики мира!

Долизав тарелку и попросив добавки, отяжелев, Кока сидел у тёмного телевизора, как вдруг услышал со двора условный свист Нукри.

Вышел на балкон. Нукри негромко сказал снизу:

– Свет дадут ночью, приходи, есть сюрприз, – и скрылся.

Когда холодильник заурчал уверенно и чётко и сам собой включился телевизор, Кока тихо отправился к Нукри.

Сюрпризом оказался кусочек гашиша, что был получен Нукри от одного доброго знакомого курда, жившего возле ресторана “Самадло” в верховьях улицы Давиташвили. Курды держали в своих руках верхний Сололаки, их биржа была около “Самадло”, и часто гости ресторана, основательно выпив и закусив, на выходе курили с курдами дурь.

Кусочек был предельно хорош, захотелось иметь много – столько, чтобы курить, когда захочешь, а не когда тебя курд подогреет.

– Хищники сами должны искать добычу! Мы не гиены, чтобы питаться падалью! Гиены – гниены! – пошутил Кока, а Нукри поддакнул:

– И не свиньи, чтобы возиться в дерьме!

Потом решили, пока есть свет, посмотреть видео – их любимый “Мотылёк” с МакКуином, которого гноят в карцере в страшной тюрьме где-то у чёрта на куличках, в концлагере, вокруг которого по джунглям бродят прокажённые каннибалы. Смотрели и радовались, что это не они валяются на мокром полу карцера и вынуждены есть живых червей и мокриц.

Дурь оказалась хороша – и потянула на такое решение: пойти завтра в пивбар и уточнить у Сатаны, что и как.

– А то он вчера, может, по пьянке сказал, а мы поверили…

Поедут ли они – ещё не решено. Но надо примерно понимать, о чём идёт конкретно речь. Ну даст им Сатана десять тысяч долларов – вези ему чемодан дури, а себе – расстрел!

В расслабленном состоянии Кока тихо вернулся домой, залез в кровать, но заснуть не удалось – пришла бабушка со свечой, села в ногах.

– Я говорила тебе, что скончалась моя старая приятельница, мадам Лембовски?.. Мы с ней когда-то вместе учились в пансионе. Три дня пролежала, пока соседи не нашли. Много, много людей уходит… А хоронить как? При свечах? А стол, поминки?.. Я позвонила внуку мадам Лембовски сказать, что, если смогу, приду на похороны. Знаешь, что он ответил? “Келех на двадцать человек заказан, мест больше нет!” Ты себе представляешь такой ответ в старое время?.. Сказать человеку, что мест нет, и пусть он не приходит на похороны?! Этот внук, видимо, принял меня за нищенку, что по келехам побирается!.. Впрочем, таких, говорят, развелось сверх меры, так что этого внука понять тоже можно – он же меня не знает… Вдруг я тоже такая побирушка?

И они стали вспоминать, как торжественны и внушительны были похороны в Тбилиси раньше, при Василии Павловиче Мжаванадзе: гробы несли на руках до кладбищ, например, гроб Кокиного одноклассника, сломавшего шею во время прыжка на спор с Мухранского моста в реку, люди несли из Сололаки на Кукийское кладбище через весь город. И все шли до конца молча. И помогали, как могли, особенно на кукийских подъёмах. И ни одна машина не смела обогнать процессию. И прохожие на улицах снимали шапки и крестились – такое было уважение к смерти. Потом, когда покойников и машин прибавилось, похороны стали создавать пробки, всё это запретили, гробы стали возить на катафалках, а нести на руках разрешалось только до угла родной улицы покойного…

Панихиды были значительны и театральны. Собирались к вечеру, к семи часам. Цветы, траурная музыка, чёрный бархат, наряды, обоюдные оглядывания: кто в чём, кто с кем, кто как. Квартира усопшего вся в крепе, цветах, венках. Зеркала завешены. Вокруг гроба – женщины в трауре, плач, скорбная музыка (за магнитофонными бобинами в кухне следил какой-нибудь небритый брюхатый тип – днём он приволакивал допотопный магнитофон, тянул шнуры, прилаживал динамики и ставил смертесопроводительные мелодии, прикладываясь украдкой к бутылке, как без алкоголя день и ночь слушать панихидную музыку?). Но Кока ещё в детстве запомнил, как выглядит истинное народное горе: на выносе известного поэта люди плотной стеной стояли на всех этажах и рыдали навзрыд, и этот многомерный общий скорбный плач остался в ушах навсегда.

Конечно, главное слово на похоронах имел распорядитель (обычно из родни усопшего): он точно знал, где восток, а где запад, сколько раз надо повернуть гроб, куда разворачивать покойника ногами, а куда – головой, с какой стороны нужно трижды стукнуть гробом о притолоку, кто несёт крышку, кто фотографию в чёрной раме, кто цветы, кто венки, кто едет на кладбище с корзинкой еды и питья для могильщиков и кто будет лить на руки воду из кувшинов гостям, когда те приедут с кладбища на келех. За келехом тоже оставался следить кто-нибудь из родни, что было не так-то легко и просто: ведь келех, обычно человек на сто, должен быть готов через два часа после выноса тела, поэтому соседи, сразу после отъезда траурного кортежа, начинают – летом во дворе, в палатке или в квартире – готовить комнаты, спешно выносить мебель и греметь раскладными столами и скамьями из проката, спешно накрывать их рулонами белой бумаги, ставить тарелки, стаканы, солонки, кувшины с вином, бутылки лимонада и боржома, холодные закуски – пхали, осетрину, балык, икру, жареных кур, зелень, сыры, джонджоли, мжавеули [161] Маринованная черемша, соленья. , кутью. И вот горячие хлеба, мчади, хачапури разложены на блюдах. И повар в белом халате орудует во дворе или на кухне огромной ложкой в двух чанах, где булькает хашлама и шипит шилаплав – главные блюда поминок.