Михаил Гиголашвили - Кока

– Тамо… графья, чего? – А когда ему объяснили, что это снимки головы, он удивился: – У тебя на копфе [147] От Kopf – голова (нем.). никакой шишняк нету! Положь с прибор на эту графию! Даже из Целле побегушники бежут! Айда с нами в Амстер, а там сам шау, что куда!

И Кока решился – чёрт с ней, с картой! И томография побоку – сколько можно среди психов отсиживаться?

– Подождите, я мигом.

Он прокрался через холл. Толстяки играли шахматными фигурами в поддавки. Негритянка-Будда, широко открыв рот, вперилась в экран, где богомолиха с аппетитным хрустом пожирала своего малохольного самца. Кривой парень с тиками набирал воду. Около ординаторской тёрся щекастый в наушниках, высматривая что-то поверх матового стекла. Медбратьев не видно. Врачи уже ушли. Никого.

В палате он застал худую женщину в чёрном. Она с жалостливой любовью смотрела на Массимо, c чавканьем поедающего ригатони из пластмассовой коробки. Тут же стояла литровая бутыль кока-колы, лежали апельсины. Сухая, вся в чёрном калабрийка в шляпе с крепом сказала на ломаном немецком:

– Я тётя от Массимо. Он вас не очень мешать?

– Нет, всё в порядке. Он отличный человек. Правда, Массимо?

Тот оторвался от макарон, набычился, предложил:

– Я оставлю тебе. Немного. Мамма! Ригатони!

Но Кока отказался:

– Спасибо. В следующий раз! Ешь сам! Они самые вкусные на свете! – Взял только апельсин, чем успокоил Массимо. – Чао, Массимо! Чао, тётя!

Старая калабрийка вежливо наклонила сухую головку, Массимо с набитым ртом издал неудобоваримый утробный звук. В порыве великодушия Кока поцеловал бугая в небритую толстую щёку, отчего у того потекли внезапные слёзы, тут же оттёртые тётей платочком из рукава. Взял куртку, вытащил из-под матраса бумажник, оделся.

Выходя из палаты, вспомнил, что не заплатил положенные десять марок в сутки. Поколебался – он здесь дней двадцать, оставить двести марок? Но кому? Массимо? Негритянке-Будде? Толстякам? А, обойдётся, с французской карты спишут, а деньги ему сейчас и самому нужны!..

Во дворе Лясик и Баран ёжились от ветра.

– Давай, шнеллер! А то калт! И танта Нюра будет бёзе [148] От schneller, kalt, böse – быстрее, холодно, злая (нем.). ! – недовольно бурчал Баран, пока шли к машине. Лясик на тихий вопрос, откуда взялась танта Нюра, коротко бросил:

– Баран её в Амстер везёт.

“Начинается! Амстер! Танта Нюра! Её не хватало с допотопным баяном!” – недовольно думал на ходу Кока, оборачиваясь на окна своего этажа, но никого там не было видно, никто не наблюдал его побег.

В джипе сзади сидела танта Нюра, в телогрейке и резиновых ботах, печально смотрела в одну точку, не ответила на приветствие Коки, но подвинулась, давая место сесть. И опять впала в транс. От неё ощутимо несло кошачьей вонью.

“До Амстера доеду, а там как-нибудь до Парижа доберусь… Хотя… Документов нет, рожа бородатая, разбойничья, любой проводник или пограничник тут же прицепится проверять… Может, и правда податься к фрау Воль, посидеть пару недель в гестхаусе, раз уж в Германии?.. И мать туда паспорт перешлёт?..” – думал он, пересчитывая в уме наличные деньги и отгоняя от себя неповоротливые мысли о том, что сейчас Баран и Лясик пойдут нюхать, а он – нет.

Так и есть – на первой же автозаправке Баран и Лясик отправились искать укромный столик, танта Нюра недовольно заковыляла следом. А Кока, гордый тем, что завязал, поспешил к телефону-автомату – позвонить амстердамским психам.

Лудо, к счастью, взял трубку.

Боясь услышать разные ужасы, Кока с некоторым замиранием спросил, как у них дела и что с Арчилом-Рыжиком.

Но Лудо был весел.

– Всё хорошо. Арчи пожил тут, мы нашли общий язык. Он хороший парень. А на четвёртый день большой страшный человек в куртке “секьюрити” увёл его.

– Сатана? Ругал его? Сердился?

– Нет, напротив! Был добрый! Подарил нам десять “подсолнухов”… ну, пятидесятигульденовых, там подсолнух нарисован… Да, пятьсот гульденов… Расцеловал и меня, и Ёпа, и Арчи, и они ушли. А главное: у Ёпа умерла мать, и он стал миллионером!

– Ничего себе! И что? – удивился Кока. – Переехал жить во дворец?

– Нет ещё. Сидит во дворе, меня ждёт, куксится – роман застопорился. Ну да ясно: писателю всё действует на нервы, а в первую очередь – он сам. А ты как?

– Сейчас в Германии. У друзей пожил немного… Отдохнул… Ну, буду в Амстердаме – зайду!

– Меня может не быть.

Оказывается, с норвежскими китами не вышло (из-за потепления киты ушли глубже в Арктику), и теперь Лудо собирается в Африку, работать в голландской миссии, которая защищает негров-альбиносов.