Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

Нет, пожалуйста, извините, сказал он. Я передумал. Слишком далеко.

Хорошо, отвечала дева-судьба, тогда вот он — ваш билет до Дублина.

Он не пошел спать в гостиницу, до рассвета просидел один в зале, где туда-сюда сновали прилетающие и улетающие. На жесткой дырчатой аэропортовской скамеечке, будто на покаянном сидении ночевал, чтобы себя горше наказать — а за что, еще и сам не знал. Все как-то образуется, твердил себе и сам не верил. Что-то будет. Как-то будет.

Вот только дайте домой добраться.

Наконец-то старой Роуз О’Шонесси повезло. Она все надежды на старшего возлагала, но уже сколько лет не было от него вестей — ни добрых, никаких. И тут этот средний явился как гром среди ясного неба, вернулся, когда уж и не ждали, — и ты смотри еще, настоящий джентльмен с виду, и при деньгах, будто все самые безнадежные материнские мечты взялся исполнять: «Матушка, негоже вам под старость быть совсем одной», и все такое прочее, и еще смотри что учудил, школу там какую-то затеял… У мэра-то глаза сделались, как у кота, конечно, денежки сами в руки ползут… Храни тебя Мария, Иосиф и святой Патрик, сыночка мой, всегда ты был сорвиголова, ни рук, ни языка не мог удержать, да и кое-чего другого, кажется, тоже… если правда то, что бесстыжая Энни Макгиллик всем раззвонила, будто ее Кейтлин — Келлина дочь… Хотя, когда исчез ведь, двадцать лет назад-то почти, ох и злы тогда были Макгиллики, но, в конце концов, не первая Энни и не последняя, кто по глупости парню поверил, а был то ее средний или еще кто… Упаси Боже мальчика моего от страшного греха, а с остальным он сам разберется, ишь, какой он у меня толковый оказался, и не думала, и не гадала, что из этого разбойника такое будет матери на старости лет утешение…

Келли О’Шонесси тоже должен был бы сегодня быть счастлив. Он наконец-то подписал соглашение с городом. Понятно, не через полгода, но месяцев через девять, самое большее — через год будет у школы свое помещение, а уже через несколько недель можно будет начинать занятия в рабочем клубе — для начала сгодится, а так он сейчас все равно без дела стоит, почти заброшенный. Родители детей помладше и некоторые подростки уже приходили к Роуз, расспрашивали. Танцы — это серьезно, они понимают. Шанс на другую жизнь. Не обязательно на лучшую — просто на другую. От этих мыслей Келли должен был бы преисполниться энергии и надежды, как всегда было, когда он начинал что-то новое, но сегодня он чувствовал себя усталым и тосковал. Они с мэром выпили немного, чтобы обмыть договор, но не столько, чтобы вот так впасть в мрачный хмель. Поэтому Келли решил, что ему не помешает прогуляться вдоль берега. Он шел себе на северо-запад вдоль узких улиц и домишек, а потом началось побережье. Был отлив, тут и там из мокрого песка торчали обломки скал и просто валуны. Чья-то полусгнившая посудина наполовину ушла в песок — она тут лежала, судя по облупившейся краске, добрых лет десять. Клубки водорослей, старые рыбацкие сети, всякий хлам… Келли осторожно прошел мимо этих жалких даров моря. Ему хотелось сесть — но не на песок же! Он взобрался на первый попавшийся камень и устроился там, не думая о дорогом костюме и светлом тренче. Ему нужно было побыть наедине с морем, так, как привык в последние пять лет. С морем — и с тем, кого уже не было в живых.

Вот видишь, Симон, сказал он, щурясь от ветра и чувствуя, что левое плечо грызет тупая боль. Видишь, вот я и дома. Я все сделал правильно, любовь моя. Наконец-то я сделал что-то правильное, но… Но почему я не радуюсь? Никто, конечно, не ответил. Ты никогда не отвечаешь, Симон. Ни пока был жив, ни сейчас, когда почти наверняка известно, что ты умер, и умер ужасной смертью… Я и сам чуть концы не отдал полгода назад, но это ерунда. Теперь я буду жить, но боюсь, что не видать мне и вправду радости — потому что я снова один. Боже мой, Симон, я же трахался, кажется, чуть не с целым оркестром и двумя футбольными командами, я счет потерял тем, кто был со мной — и где они все? Почему я снова один как перст? Почему у меня в этом году будет две зимы? Какого дьявола? Я вернулся домой, и знаешь, что они говорят у меня за спиной? Что я чуть не трахнул собственную дочь! Допустим, я ей только улыбнулся… Но… Это же просто гадко все так… Городишко мерзкий. И сам я мерзкий. Люди невыносимые — подозрительные, ненавидят все подряд, а я и забыл, какого черта я от них сбежал… Святые силы небесные, у меня же друзья были… Некоторые вон даже плакали, потому что я уехать решил, так зачем же я вот это все сделал, вот это — правильное? Хотел себя, что ли, наказать? Какого черта я всю жизнь бегу за этой мечтой, как за дурью: вот сейчас, ну вот уже точно сейчас добегу, достану… Ох ты ж черт, больно как — небось, мышцу застудил, теперь вот все так и будет — стану старым вялым занудой, может даже женюсь, только возьму кого постарше, за тридцать, чтобы уж точно наверняка не мое семя было…