Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

Но все эти годы — рядом никого, и ночью в особенности. Только тьма, гулкая и пустая. Только страх и тоска. Катерина ночует одна, потому что других женщин здесь нет, но даже если бы здесь и был кто-то из них, все едино, потому что они такие же точно: шепчут молитвы, напряженно вслушиваются в темноту. Плачут. Все они со своими мертвыми, думает Катерина, укладываясь, но…

Но разве их мертвые не отвечают так же? Или, может быть, как раз отвечают?

Сегодня все как обычно — молитва на ночь, но вдруг Катерина понимает, что легла не навзничь, как обычно, а свернулась под одеялом как ребенок. Что она не ждет со страхом каждой минуты наедине с собой. И что вообще ощущение такое, будто она спиной, затылком, пятками прижимается к чему-то неразличимому, но мягкому и упругому. Будто там резиновая мембрана, что-то… Что защищает ее от ночи.

И она теплая.

Теплая.

«Вот и ты, сестрица, — снова этот голос. — Как дела?»

— Не знаю. Но мне тепло. Давно уже… Очень давно не было такого. Почему так?

«Это, наверное, из-за адского пламени».

— Не шути так, Келли. Не надо.

«Прости. Нет тут на самом деле никакого огня».

— Меня правда это тревожит. Это для меня очень серьезно.

«Что? Есть ли в аду огонь и сковородки?»

— Есть ли ад… вообще. И откуда ты. И почему ты слышишь меня, а я тебя. Ты ведь…

«Ну, говори, говори, что я?»

— Если ты и вправду мертв, то тогда… Тогда это называется «инкуб», и я не должна…

Она слышит его смех. Резкий хрипловатый смех, обжигающий.

«То есть у тебя сомнения есть — злой дух ли я или просто так, бред какой-нибудь?»

— Это не смешно, Келли. Мне почему-то с тобой… хорошо. Но ты пойми, я…

«Mo chara, я и сам не знаю, кто я и что я такое сейчас. Что-то со мной случилось. Больно было, очень больно, потом я вроде как бы увидел себя… снаружи, что ли. А потом все потеряло смысл. Я как будто забыл, что такое смысл вообще. Все стало какое-то… никакое. Что ты говоришь, хорошая моя?»

Она ничего не говорит. Пересохшим от внезапного страха горлом она шепчет: «И со мной… И со мной тоже… А если… Если это я умерла?»

«О, нет! Нет! Как ты можешь быть мертвая? У тебя же там целый мир есть, я даже чувствовал то-то. Что это было там? Одеяло? Стена кирпичная? А у меня тут нет ничего, совсем ничего нет, и это очень страшно. И холодно, так холодно, я даже не могу объяснить, до чего…»

Я знаю, шепчет она, почти теряя сознание. Холодно. Страшно холодно и темно. В горах. В горах ночью.

«И тут я вроде как бы опомнился. Тепло. И это тепло, этот огонь — это ты. Единственный огонь, который тут есть, и весь свет… Я как будто снова стал… понимать себя, что ли. Слышишь?»

Она не слышит. Она оцепенела и уплывает по ледяной реке, повторяя про себя то, что твердила чуть не каждую ночь эти пятнадцать лет: «Я мертвая… Я мертвая…»

«Нет же, ты живая! Живая! Ох, сестра, не надо так! Что ты делаешь, сестра!!!»

Ее будто подбрасывает на постели. Она вдруг ощущает сильный жар в руках, в ногах, в пальцах — такой похожий на боль, которая грызла ее изувеченное холодом тело там, в той аргентинской миссии. А душу грызет до сих пор.

Это призрак зовет ее, кричит отчаянно и громко: «Сестра! Сестра! Не уходи! Не гасни! Я тут, с тобой, не бросай меня!»

Это не тот голос, который она хотела бы услышать. Но этот голос — он там, где долгие годы не было ничего вообще. Она вздрагивает, и слезы текут, не останавливаясь, словно внутри у нее — бесконечное море, и вдруг сквозь собственные всхлипы и рыдания она слышит что-то непонятное. Это слова, незнакомые, но они наполняют слух знакомым ритмом: « Аур нахэр… Ата арньэв… Го нафер дайним… Го тага до рехт… »

И можно легко продолжить: «Как и мы отпускаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого. Аминь».

Келли?

Что это?

Ты… молишься?

Он отвечает не сразу, тишина длится почти столько же, сколько нужно, чтобы начав, снова дойти от «Отче наш» до «Аминь»:

«Молюсь. Это все, что я помню. Что же мне еще было делать?».

Обычно Катерина исповедуется в конце недели, но ждать еще три дня никак невозможно, и эта утренняя исповедь мучительна. Доверие, надежда, страх, стыд — все перемешалось, все перепуталось. Катерину ожидают ее мастерицы, скоро будут ждать дети в школе, но все пошло не так из-за этих ночных молитв с призраком. После исповеди Катерина должна бы успокоиться и окрепнуть, но нет — душа все равно будто переходит пропасть по стеклянному мосту. Катерина чувствует себя больной — словно у нее припадки, когда все время ожидаешь, что вот-вот опять…