Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Перелом случился у него примерно в то же время, что и на самом верху. Ведь было как: тех тоже было двое. Как только не вбивали меж ними клина, как не старались поссорить! Пустили даже слух – совершенно ни на чем не основанный, – что на Семнадцатом съезде ленинградец собрал больше голосов, его вели в генсеки! На самом деле он был последний, с кем Сталину можно было говорить, единственный, в ком он видел брата, и когда ленинградца убили, нечто в Сталине надломилось совершенно. Тут уж мало не показалось никому.

С Волчаком то же самое случилось тремя месяцами ранее.

Максимов в тот день (и надо же было им всем в последние свои вылеты решать простейшие, рутиннейшие задачи, словно им не позволялось вернуться к обычной человеческой работе) на И-5 показывал для учебного фильма фигуры воздушного боя, которые мог бы выполнить не то что с завязанными глазами, а со связанными руками, Волчак облетал И-15, новую карповскую конструкцию, там было гораздо больше риска. И перед последними вылетами они договорились, что вторую половину дня проведут на ипподроме. Волчак был к лошадям равнодушен, но Максимов еще в Гражданскую их полюбил, и нравилась им обоим ипподромная обстановка, с потрепанными знатоками, еще с раньшего времени, с непонятными разговорами и расчетами, с буфетом, где можно было застать какую-то особенную кильку, – ипподром был теперь полузапретным местом, терлась там и богема, и бандиты; интересней было только в бильярдных, и Волчак любил покатать шары, но сегодня решил угодить Максимову.

Киноаппарат стоял в центре поля, Максимов пару раз на него спикировал, а на третий, выходя из пике, вдруг застыл. Волчак заорал: «Ты что?!» – и побежал к центру.

– Выводи! – орал он. – Резко ногу!

Да что ж, Максимов не вывел бы? Он выводил не из таких пике, но тут не было высоты, он не мог перевернуться, так и упал. У него, как оказалось, сломалась педаль ножного управления, регулировавшая рули поворотов. Максимов погиб сразу, никакой надежды. Карпова в тот день не было на аэродроме, иначе, клялся Волчак, убил бы – притом же И-5 был давно облетан, и если б Максимов ограничился двумя показательными вылетами, ничего б и не было. Но он хотел закончить картину, все они торопились всё сделать раньше срока.

Максимов многажды ходил под смертью, был с ней накоротке, служил в империалистическую, в Гражданскую воевал сперва с чехами, потом с Юденичем, облетал самолет-звено Вахмистрова – двухэтажную конструкцию, когда тяжелый бомбер выносил на крыльях два истребителя, и мало кто верил, что они сумеют синхронно сняться, отщелкнуться и уйти в автономный полет; и все получалось. И всегда Максимов был несколько в тени Волчака, а между тем он один имел на него влияние и проводил с ним все свободное время. У Волчака были жена и сынок, он недавно перевез их в Москву, а то все было некуда, а Максимов жил бобылем, жена его бросила еще в двадцатом, что-то там было, о чем он не любил разговаривать; случались у него, конечно, девки, но никто про это ничего не знал. У Волчака он отогревался, пятилетний Игорь его любил, какие-то Максимов ему делал катера с мотором из резинки на резиновом ходу; и теперь, когда Максимов погиб, стало ясно, как он со своей тихой хитростью, непрошибаемым упрямством и вечной усмешечкой придавал им всем уверенности. С ним было спокойно, а без него все вдруг поняли, что они смертны. Волчак про смерть вообще не задумывался, а то, говорил он, начнешь и затянет; но теперь все случилось рядом, и так глупо, и настолько никто не был виноват! Говорил же Громов: триппер – профессиональный риск развратника, смерть – болезнь летчика. И Волчак считал такую позицию правильной, хотя грубой. Можно было помереть при облете нового самолета, но не от такой ерунды!

Некоторое время он пытался успокоиться, отыскивая тут вредительство. Накатал письмо, в котором обращал внимание органов на подозрительный ряд катастроф, связанных с именем Карпова: сперва внук живописца погиб, потом Громов чудом прыгнул с парашютом, испытывая И-1, теперь вот эта педаль; опять-таки двухместный истребитель конструировался при карповском прямом участии. Фюзеляж делал Ольшевский, и к фюзеляжу вопросов не было. Двигатель был английский, «Нэпир-Лайон», к нему тоже вопросов не было. А вот что при проверке максимальной горизонтальной скорости погиб испытатель Филиппов с хронометристом Михайловым, это была уже прямая вина Карпова. В результате «преступной небрежности» конструктора сорвало к такой-то матери сперва нижнее крыло, потом верхнее, и на рекордной скорости триста километров машина рухнула, даже не успев набрать высоту. Карпов за контрреволюцию уже отсидел, но, как видим, не прервал деятельности, теперь уже не контрреволюционной, а вредительской… Удивительная вещь – написав этот документ, со всеми его причудливыми сочетаниями яростной ругани и прокурорских формулировок, Волчак его порвал к той самой матери. Не то чтобы утолил таким образом жажду мести, а просто, может быть, понял, что из таких и подобных катастроф состояла история авиации, и сам он в камеру номер двенадцать попал по идиотскому самодурству, и самолет Карпова, на котором он сейчас летал, был, в общем, нормальный. Так что, придя несколько в себя, Волчак пришел к Карпову в бюро, попросил разговора наедине и извинился. Он впервые обратился к нему на «ты», словно этот неслучившийся донос их сблизил, как сближает, в общем, всякая вина – больше любой услуги.