Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Карьера редко делается посредством систематических усилий. Настоящее вознесение наступает тогда, когда на тебя упал благосклонный взгляд высшего существа, причем ты действительно не можешь знать, для чего понадобишься, – может быть, тобой станут забивать гвозди, – но противиться очарованию этого взгляда человек не может. И пусть его осуждают те завистники, на которых не падал такой взгляд. С этого момента Волчак считал себя особенным, но меньше рисковать не стал – напротив, его теперь хранила эта особость. С человеком, который нужней такой машины, ничего не могло случиться.

Тогда же решено было готовить пятерку для первомайской демонстрации. Опять же где-то, на самых верхах, решено было ограничиться именно пятеркой, по числу лучей гипотетической воздушной звезды, и покрасить все истребители в ярко-алый. Упоминание двадцать первого горьковского завода не пропало втуне: карповский истребитель запустили в серию на тридцать девятом в Москве и там. Первые пять машин передали Преману, Супруну, Шевченко, Евсееву и Канделаки. Волчак должен был лететь во главе, но про запас держал Канделаки. Пятерку он отбирал лично, все были люди непростые. Евсеев – сын ссыльного рабочего-революционера, умершего в Благовещенске на поселении за год до революции, которая бы его освободила. Он был в числе первых четырнадцати мастеров парашютного спорта, рекордсменом, прыгнул с семи двухсот, пролетев в свободном падении семь пятьдесят; как пилот, возможно, он и не представлял ничего исключительного, но обладал страшным, поистине небывалым хладнокровием; не слишком его любившие товарищи (он ни с кем не сходился) говорили, что это от тупости, но Волчак увидел в нем что-то такое – возможно, свою же исключительность, тоже не позволявшую дружить абы с кем. Людей они оба недолюбливали, это да, потому что мало кто из людей видел смерть так близко. Преман был, напротив, душа-человек, самый из них молодой, покладистый и мягкий, выведший недавно планер Стефановича на рекордную высоту, аккуратный, как положено немцу, и смотревший Волчаку в рот. Шевченко – уже легенда – однажды, садясь на брюхо, сломал обе ноги, пережил шок, но добился возвращения в авиацию; мечтал конструировать бипланы, уверял, что будущее за самолетом, который в полете меняет профиль крыла или вовсе это крыло убирает, и многие прислушивались – красиво выглядело. Супруна Волчак взял из принципа, потому что про него уже, что называется, говорили; он приехал из Канады в двадцать пятом, восемнадцати лет от роду, вступил еще там в коммунистическую лигу и оставил в Канаде возлюбленную, которую не терял надежды переманить в СССР. Чего сумская семья искала в Канаде и почему вернулась, рассказывал много и охотно; его послушать, Канаду надо было перетянуть из-под американского влияния, она была совсем как Россия, вот наладим трансарктические перелеты – Канада, хочет не хочет, будет нашим главным союзником. Он был очень приятный парень, и надо отдать должное Волчаку – он не любил, когда про хороших летчиков говорили зря. В конце концов, говорил Волчак, у нас стоят штатовские двигатели «Кертисс-Райт», и никто у них политграмоту не спрашивает. Это было красиво и тоже храбро, хотя кто-то наверняка записывал и подшивал. Волчак мог питать разные иллюзии, но четко знал, что не судят только победителей (а надо будет, так и победителей; истребители – другое дело, истребители сами всех судят, но надо было еще дорасти).

Канделаки был дублер Волчака и должен был повести всю пятерку, если вдруг мало ли что. После идиотской аварии в Горьком Волчак стал суеверен. Сорвать парад было нельзя, это было первое явление «ишака» на публике – Волчак лично так прозвал И-16, чтобы как-то одомашнить. Откровенно говоря, Кандель привлечен был еще и потому, что бывают люди, с которыми легко и участие которых в любом деле как бы гарантирует успех. Волчак был человек тяжеловатый, всегда в напряжении, Кандель же все проделывал играючи, и всех целей в жизни у него было, кажется, только летать, да повыше. У них были странные отношения: оба знали друг другу цену, но почему-то Волчак, выпивая, – а выпить он любил и в новую квартиру на Ленинградке кого только ни зазывал – никогда не брал в компанию Канделя. Дубаков однажды даже спросил: а может… Но Волчак зыркнул очень нехорошо и сквозь зубы сказал: мало ли что я с ним сделаю по пьяному-то делу. Дубаков ничего не понял, но к разговору не возвращался. У него мелькнула, понятно, мысль, что Волчак ревнует – больно легко все давалось Канделю, но какая тут могла быть ревность? Волчака все знали и в Кремле считали первым, а Кандель… что Кандель? Разве он был государственный человек? Он сам про себя говорил: ехал грека через реку. И все-таки пить Волчак его не звал, а летать позвал.