Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

И как таковой он был небезупречен даже с Карповым. Никто не входил с Волчаком в долгие разъяснения, почему военные самолеты не могут делаться штатскими людьми и почему конструктора надо сначала взять, а потом помиловать, и Волчак злился, что из военного института его перебросили испытателем на завод имени Менжинского. Он, что называется, рвался в бой и полагал войну неизбежной в ближайшие два-три года; ему неясно было, что это за тайный завод, где люди одновременно живут и работают. Волчак поначалу искренне полагал, что Карпов вредитель и просто так его бы не взяли, но оказался вредитель полезный и потому до поры помилован. Разговаривал он с ним сначала через губу, как и должен человек законопослушный общаться с зэка. Только первый полет на новом истребителе несколько изменил отношение Волчака к конструктору, и после приземления он сразу хлопнул того по плечу, начал бурно хвалить машину, но скоро спохватился: «Если ты мне ее не доведешь, я первый тебя засажу!» Карпов был тертый калач, с порядочным опытом жизни и многими печальными неожиданностями позади, а потому увел разговор – вместе, мол, будем доводить; но Волчак погрозил ему пальцем, словно он был тут главный. Он, собственно, и был – от его отзыва все зависело; надо отдать ему должное, отозвался честно.

После первых недель работы с Карповым Волчак весьма к нему расположился, глубоко допоздна засиживался на заводе, входил в любые мелочи и избавился постепенно от спеси; и Карпову даже стало казаться, что это действительно великий профессионал, летчик, каких не было; и после первого успешного полета, как и обещали, Карпова помиловали, то есть за два года он прошел путь от приговоренного к смерти до руководителя бюро. Но Волчак, как выяснилось, никого не миловал, у него раз оступиться было достаточно, чтобы он тебя запомнил навеки.

Примерно за полгода до этого перелома произошла у него драматичная поломка, которую он в другое время не заметил бы. Прежний Волчак от такой ерунды, еще и благополучно окончившейся, отмахнулся бы, как от мухи. В Горьком, на родине, случилась чушь. Он проверял новую машину двадцать первого авиазавода, один промежуточный вариант. На нерве были все: только что завод пришлось переименовывать – его назвали в честь Енукидзе, а Енукидзе проявил бытовое разложение, утратил бдительность, был исключен из партии и сослан в Минеральные Воды, хотя непостижимым образом год спустя добился восстановления; но обратно переименовывать уже, конечно, не стали, оставили имени Орджоникидзе. Серго уж точно не мог быть замечен в том, что приписывали Енукидзе, хотя, справедливости ради, это как самое гнусное потом приписывали всем. Но было нервно, и директор завода Мирошников чувствовал себя кое-как, у него вдобавок недавно рухнул деревообрабатывающий цех, двух убило, десятерых ранило. И новый аэродром, бывший осоавиахимовский, сделан был отвратительно – лес вырубили, пни не выкорчевали, промажешь – не сядешь. Но машина была знакомая, понятная – и вдруг на ровном месте ее затрясло. Волчак знал про такое только теоретически, у него никогда еще не разваливался мотор, но это было оно, оно самое, кошмар любого пилота. Переднее стекло тут же залило маслом, хлеставшим из-под капота. Волчак знал, что делать, – планировать, потому что, если не выключить срочно двигатель, вибрацией разнесет корпус к чертям собачьим, но знал в теории, а как сажать на пни? Заглушив двигатель на трехстах высоты, он планировал. Стало ужасно тихо, убийственно тихо. Волчак в отчаянном положении решил уходить на лес и в принципе рассчитал правильно – ветки погасили скорость, но у самой земли Волчака сильно ударило по голове. Когда подбежали колхозники, он свисал с дерева башкой вниз. Вызвали карету скорой помощи, Волчак сказал – никакой больницы, на завод. Самолет разобрали, установили, что в двигатель попала мелкая деталь, она и разнесла цилиндр, но как попала в цилиндр? На заводе и так была истерика, все уже искали вредителей, Волчак успокоил, как мог, не сам ли он твердил всем, что на вредителей валят лентяи, что у дурака всегда вредитель виноват, что кто хочет делать – находит способы, а не хочет – ищет вредителя… Но в душу ему эта дрянь запала, и в первый раз за карьеру он задумался: не надо ли кому-то его остановить? Знали же, твари, где напасть. В Москве бы проследили. Он не то что испугался – у него с этим было сложно, что-то вроде атрофии некоторых инстинктов, – но насторожился. Сфотографировался с перевязанной головой, повесил на стенку в новой квартире – как бы напоминание, что и я не все могу. Ольга запаниковала, сказала – примета, убрала.