Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Ну в самом деле, что вы все впились в инструкции? Бюрократизм, понимаете. Во времена спурта, когда надо за пять лет преодолеть отставание в пятьдесят, какие могут быть инструкции – для небывалого, пионерского дела, для новаторской во всех отношениях области? По инструкции самолет надо было сажать на три точки, но Максимов допер, что при этом случаются чрезмерные нагрузки на костыль и рушится хвостовое оперение, а потому сажать его надо по-английски, сначала на колеса. И в результате инструкцию переписали по-максимовски, и стало так. Английский стиль! Это придумал Де Хэвилленд, сам конструктор, сам испытатель, сам производитель, к сорока годам миллионер, и страшно подумать, что зарабатывал бы Волчак, родись человек с такими данными в мире капитала. Но он родился здесь, и его участь была лучше – герой, полубог. Эту породу людей интересовали не деньги, а возможности. И возможности у них были те, что Хэвилленду не снились. Однажды Дубаков спросил Максимова: вон Волчак делает иммельман на Р-1, но разве на нем можно? Волчаку – можно, спокойно ответил Максимов. И рассказал анекдот: медведь составляет список – на завтрак заяц, на обед лиса, на ужин придет ко мне куропатка… Все плачут. Тут заяц спрашивает: а можно не приходить? Можно, вычеркиваю. Этот анекдот Дубаков пересказал потом Бровману, и Бровман рассказал другой, свежий: Сталину докладывают, что ну там какая-то поломка на производстве. Сталин: начальника цеха расстрелять, мастера расстрелять, рабочего расстрелять… Орджоникидзе говорит: да ладно, может, сначала на вид поставить? Сталин, добродушно: «Ну, или так…» Тогда передавали историю: на репетиции парада в Тушине Алексеев, был такой молодой летун, решил сесть после выхода из штопора. Нога скользнула с педали, и он вмазался в реку. Вытащили. Он доложился Сталину: товарищ Сталин, летчик Алексеев по своей вине угробил машину. Сталин: ничего, ничего, машина – железо, главное, что сам жив… Дня через три, после парада, спрашивает осоавиахимовца: ну а как Алексеев? Передайте ему привет! Осоавиахимовец решил выслужиться: тыщ Сталин, мы проверили – Алексеев, оказывается, сын кулака!!! Тот – пых-пых трубкой: «Ах, сын кулака? Ну, в таком случае прошу передать ему от меня… ГОРЯЧИЙ привет!»

Все они были близко к небу: падать смертельно, но решалось все на небе, и близость к нему воспитывала особый дух. И Волчак… да что говорить! Пока они были вдвоем с Максимовым, пока их в принципе было двое, все как-то делилось и никто ни на кого не перетягивал. Были люди, которых Волчак слушался, – скажем, Карпова. Были те, кто смел ему советовать. Волчак мог детально обсуждать с конструкторами малейшие недочеты, все выправлять, десять раз переделывать – в работе не было никакой заносчивости, хотя слава катилась, его звали уже воздушным Чапаем. Но были вещи настораживающие.

Дубаков впоследствии не особо любил рассказывать, как Волчак сказал ему: ну-ка, ты вроде хорошо пилотируешь у земли, давай попробуем лобовую атаку. Что же, знаем, быстро прикинул Дубаков, идеи товарища Яцука нам очень знакомы (Дубаков был подкованный, про Яцука читал еще в школе, мечтал у него лично поучиться, но не случилось – сожрала Яцука болезнь, и руководитель первого дубаковского курса еще в военно-теоретической школе в Питере, такой был Гамкрелидзе, сказал с глубокой грузинской печалью: кто быстро живет – мало живет).

Еще на взлете по дымку Дубаков понял, что Волчак разгоняется, и тоже поднажал; сблизились они быстро, очень скоро наступала пятисотметровая зона, а в ней ни один маневр не позволит избежать столкновения. Это называется пространство смерти; так же называлось американское кино про летного лихача, про которого Дубаков немедленно вспомнил, – вот же какая ерунда вспыхивает в голове, в институте крутили эту картину тридцатого года, потому что надо же знать! – там два брата вступили в британские военно-воздушные силы, один худой, второй пухлый, один Рой, как же второй?! Монти! Дубаков стремительно полез вверх, в иммельман. Волчака он не видел. Потом рассказали, что они одновременно рванули вверх, друг к другу колесами, едва не зацепившись, это было похоже даже не на балет, а на сеанс любви ужасных насекомых. Почему-то впечатление у всех было мрачное. Волчак на земле подошел и сказал:

– У тебя характер как у меня.

Сказал он это без одобрения, и Дубаков не обрадовался.

– Ты в следующий раз первым сворачивай, – сказал Волчак. – Гробанемся, как эти…

Можно было бы ответить: а почему не ты? Но Волчак был не так настроен, и ясно было, почему не он. Он уже был Волчак.