Роберт Уоррен - Воинство ангелов

И чем больше удалялись от меня прошлое и будущее со всеми их радостями и огорчениями и уходил, отлетал от меня предметный мир вокруг, тем сильнее я погружалась во внутреннее ощущение своей телесности, чувствовала темное движение крови по венам, мерные, страшные в своем однообразии сокращения сердечной мышцы, и как если б можно было заглянуть в эту темную глубину, так и я видела собственное сердце, рубиново-красное, скользкое и поблескивающее во мраке, видела его влажные движения, и там, дальше, в глубине, хитрые переплетения и вздутия, серая тьма, ток беловатой лимфы и алость крови, нежная дряблость, мягкость и темнота, темнота… Словно шарахнувшись от яркого света, я проваливаюсь в глубь своего существа и лечу, лечу, как в темный, вязкий, мягкий колодец, погружаясь в сон и небытие, но все же не хочу прервать смертоносный этот полет.

И тут внезапно я села в постели, крикнув — или думая, что крикнула: «Мне надо остановиться! Надо остановиться!» Я выбралась из постели, неуклюже, кубарем выкатилась из нее, опустившись на пол на одно колено и руку, чтобы скорее прекратить падение.

Подняв глаза, я опять увидела вдали над крышами золотой крест собора и в мгновенном замешательстве вдруг поняла, что стою в молитвенной позе на одном колене возле постели, и это показалось мне знаком свыше. Я опустила на пол второе колено и, прислонившись лбом к кроватной раме, воззвала к Господу еще и еще, пытаясь молиться.

Наверное, мне это удалось, только вдруг посреди моих отчаянных призывов к Господу в сознании моем возник образ Сета Партона в тот день в зимней роще, на заснеженной поляне: голова обращена к небу, рука победно поднята ввысь, и слышится его убежденное: «Нам уготована радость!»

Молиться я так и не смогла, понимая, что отныне иначе не будет: я не смогу молиться, хотя теперь как никогда нуждаюсь в молитве — покинутая, всеми оставленная, проданная в рабство, одна в чужих краях, не смогу из-за того, что некогда, после той сцены в лесу, вернувшись к себе домой, хотела молиться о том, чтобы оказаться достойной той радости, которую обещал мне Сет, — и не смогла, а только плакала в горе и непонятном отчаянии.

Значит, это моя вина. Найди в себе я тогда силы помолиться, и все было бы иначе, и не была бы я сейчас здесь, в доме рабовладельца.

Но если виновата во всем я сама, то почему же возненавидела я Сета Партона?

Быстро поднявшись, я стала деловито вслух повторять какие-то слова, которые оказались таблицей умножения. Я твердила таблицу усердно, торопливо, как прилежная школьница, повторяющая урок. И лишь добравшись до умножения на три, я осознала, что делаю. Что ж, надо же на что-то опереться, если молиться не можешь…

Опамятовавшись спустя немного и придя в свое обычное состояние, если не считать какой-то странной вялости, я увидела, что служанка несет мне поднос. Это была темнокожая девушка в платье из грубой ткани, чистом белом фартуке и косынке. Звали ее, как она сказала, Долли. Она спросила, как меня зовут и с нескрываемым любопытством принялась меня разглядывать. Я же не так откровенно, но тоже ее разглядывала, пытаясь угадать ее положение в доме. Но гладкое темное лицо ничего мне не сказало, за исключением того, что характер у девушки, должно быть, неважный, а туповатостью она прикрывается как щитом. В общем, Долли мне не понравилась.

Предоставив мне есть в одиночестве, она ушла, и я с удовольствием поела, хотя пища пахла весьма непривычно. Потом меня сморил сон, и я легла поспать, а проснулась уже в сумерках. С наступлением темноты с юга и востока стала двигаться гроза, освещая небо зарницами. Молнии вспыхивали, выхватывая из темноты то край грозовой тучи, то карниз или водоскат, то печные трубы на крыше.

Забравшись в кресло у окна, я глядела, как наступает ночь.

Уже в полной темноте в комнату вошла та высокая, с янтарными глазами — она несла лампу — в сопровождении Долли с новым подносом. Я видела, что, войдя в комнату, она не сразу заметила меня, примостившуюся сбоку возле окна, с головой, прислоненной к раме. Видела я и то, как она окинула комнату быстрым тревожным взглядом и только потом обнаружила меня в темноте.

— Voilà [10] Вот ( фр. ). , — сказала она, ставя лампу.

Потом, глядя мне прямо в лицо, проговорила:

— Почему не зажжешь лампу? — И жестом указала на лампу на прикроватном столике.

— Почему? — рассеянно переспросила я. — А зачем? — И разволновавшись от собственных слов, я резким жестом взмахнула рукой, как бы отвергая предложенное, и выкрикнула: — Да, зачем? Почему я должна ее зажигать, если мне все равно, свет или тьма!