Роберт Уоррен - Воинство ангелов

И все же я догнала его и сейчас поспешала за ним по залитой солнцем улице, быстро шла по banquette , чуть ли не вплотную к нему, а кругом разливалось весеннее благоухание цветущих деревьев, пахло уличными отбросами и поджаренными где-то во дворике кофейными зернами и острым запахом реки. В двух кварталах от отеля «Сент-Луис» он остановился перед воротами и, толкнув резную чугунную решетку, вошел. Он шел по саду мимо каменного колодца и каменных скамей, мимо огромных ваз, в которых росли подстриженные апельсиновые деревья, мимо увитых зеленью и цветами шпалер и стен каких-то внутренних двориков и галерей, по-прежнему сухо и отчетливо постукивая тростью по чисто выметенным каменным дорожкам. Потом мы вошли в дом, показавшийся мне сумрачным после солнечного света.

Пока я моргала, привыкая к полумраку, показалась женщина, высокая и светлокожая, с лицом, строгость которого подчеркивал бледно-голубой тюрбан. Она заговорила с Хэмишем Бондом по-французски, называя его, кажется, мсье Эмиш или что-то в этом роде. Он отвечал ей тоже по-французски, и я, непривычная к французской речи, несмотря на усердные мои занятия, плохо их понимала. Однако я уловила, что он, по-видимому, представлял меня, рассказывая, кто я такая. Лицо женщины выразило сдержанное удовлетворение, и она окинула меня острым взглядом.

Потом женщина отвернулась, а хозяин, сказав: «Иди за ней, девочка», удалился куда-то в недра дома, и постукивание его трости слабело в отдалении. Я же поднялась за женщиной по винтовой лестнице на один этаж, затем пересекла зал, поднялась еще на один этаж и очутилась в просторной светлой комнате, обставленной скупо, но элегантно. Стоя посреди комнаты, я все еще держала в руках свой дорожный сундучок.

Теперь я могла лучше разглядеть женщину. По-видимому, это была квартеронка лет сорока пяти, высокая и, как я уже говорила, с лицом довольно строгим, хотя и не злым, прямым носом и большими, широко расставленными глазами. Четко очерченные брови и голубой хитро закрученный тюрбан подчеркивали янтарную желтизну этих глаз — глубоко посаженные, большие, они очень внимательно разглядывали меня.

Внезапно она протянула ко мне руку и, забрав мой сундучок, водрузила его на стоящий возле двери резной сундук.

— Меня зовут Мишель, — сказала она по-французски. — А тебя?

Я назвала свое имя.

— Américaine [8] Американка ( фр. ). , — сказала она, и я кивнула. — Из каких мест? — спросила она на довольно приличном английском.

Я ответила, что из Кентукки.

— Издалека, значит, — заметила она, пренебрежительно махнув рукой, хотя неясно было, к чему это пренебрежение относилось, и добавила: — Глупость какая!

Я хотела было сказать, что если это глупость, то не моя, но она перебила меня, заговорив, но обращаясь словно вовсе и не ко мне:

— Но многое в жизни глупо и…

Запнувшись, она перешла на родной язык, произнеся как бы в задумчивости:

— Et pas toujours la partie la plus mauvause [9] И это еще не самое плохое ( фр. ). .

С этими словами она вышла, не прикрыв за собой дверь. Медленно повернувшись, я стала глядеть в окно — огромное, от пола до потолка, оно выходило на маленький балкончик. Снаружи, в пространстве, окаймленном раскрытыми ставнями, зарослями дикого винограда и кружевом балконной решетки, было солнце и нагромождение черепичных крыш — красных, коричнево-желтых и синих, а вдали, за их пестрыми, геометрически точными скатами и пересечениями возвышался увенчанный золотым крестом шпиль собора.

И я подумала, что среди всех несчастий я ни разу не помолилась. А ведь в Оберлине я много молилась о покорности воле Божьей. От тех старых времен во мне оставалось теперь лишь смутное чувство какой-то вины.

О почему, почему я не молилась тогда больше, лучше!

Теперь же в молитве мне было отказано, потому что как молиться, если сердце высохло как изюмина, а пространство улетает от тебя, разбегается во все стороны, как в бескрайней песчаной пустыне?

Бросившись на огромную кровать с пологом, я легла на спину и уставилась в серый потолок.

Итак, мне предстояло жить в доме Хэмиша Бонда.

На бившем с балкона солнце сплетения виноградных лоз казались черным кружевом. До меня долетал то слабый шум улицы, то погромыхивание каких-то кастрюль и горшков в недрах дома. В комнату с жужжанием влетела муха и уселась мне на лоб. Но я не пошевелилась, полная странной решимости вытерпеть эту маленькую досадную неприятность, как если бы это могло отвести от меня неприятность большую. Словно все улетело — прошлое и будущее, радости, горести, дурные предчувствия — все ушло в песок, в ничто, превратившись в жалкую тень самих себя. Я не сводила глаз с серого потолка, чувствуя, как под мышками у меня собираются бусинки пота, как вниз устремляются тонкие щекочущие струйки и влажной становится кожа под коленками.