Роберт Уоррен - Воинство ангелов

В воду упал как раз один из рабов.

Бревно так неожиданно и весело взметнулось в воздух, а негр так решительно и определенно бултыхнулся в воду, что первой моей мыслью было, что, задумав во что бы то ни стало освободиться, он рискнул своей жизнью, бросившись в реку.

Душа моя радостно затрепетала. Но еще глядя с бьющимся сердцем, как бурая вода сомкнулась над барахтающейся фигурой, я услышала негодующий крик мистера Кэллоуэя:

— Вытащите черномазого! Десять долларов даю тому, кто его вытащит!

И в ту же секунду из воды показалась голова, и я увидела выкаченные белки глаз, безумный от ужаса взгляд, рот, разинутый неестественно широко, словно человек этот собирался выпить реку. Негр кричал. Он кричал:

— Спасите! О маса, спасите меня!

Значит, он просто поскользнулся на грязной, заляпанной глиной доске.

Спас его чистый случай. Когда его опять стала накрывать вода, руки тонущего вдруг нащупали проплывавший рядом чурбан, и, ухватившись за него, он ухитрился избегнуть водоворота и как-то отплыть от парохода.

Ему бросили канат с петлей на конце, крикнув, чтобы он хватался за него. Поначалу он боялся отпустить чурбан, но, изловчившись, все-таки поймал канат, и его вытянули на берег. Оторвать его руки от каната тоже оказалось не так-то просто.

— Что ж, сэр, — заметил какой-то мужчина, судя по выговору, с верховьев реки, — парню повезло, что он черномазым уродился. Будь он ирландцем и шлепнись в воду, никто и пальцем не пошевелил бы, чтоб его вытащить. Поплыл бы он себе прямиком до Мехико-Сити, и денег тоже на него никто не стал бы тратить.

Между тем мистер Кэллоуэй пререкался с матросом-ирландцем, бросившим негру канат. Матрос претендовал на обещанное вознаграждение. Точка же зрения мистера Кэллоуэя, которую он громогласно отстаивал, не стесняясь наших ушей, заключалась в том, что матрос не кинулся в воду, чтобы спасти негра, а лишь бросил тому канат, что мог сделать бы вместо него кто угодно. Сторговались они на четырех долларах.

К тому времени, как убрали трап, раздался свисток и лопасти вспенили воду, а пароход задрожал и затрясся так, как трясется аккордеон в руках полоумного аккордеониста. У поручней оставались только тетушка Бадж и я. Устремив взгляд на запад, мы любовались закатом — легким и нежным шафрановым пятном, — меркнувшим, поглощаемым беспросветной серой пеленой.

Я чувствовала себя так, будто меня обокрали, лишили глубокой подспудной веры.

Обычно в каюте и на прогулках по палубе за мной приглядывала тетушка Бадж; она стояла со мной у поручня, погруженная в хмурое молчание, или, скрестив руки на груди, сидела на стуле в каюте. В отличие от тетушки Бадж, временами подменявшую ее на этом посту девушку-мулатку никак нельзя было назвать молчаливой. Пронзая меня пристальным взглядом, она забрасывала меня вопросами. Я же просто не в силах была отвечать, когда в меня вперялись желтые рысьи глаза и слышалось гнусавое и фальшиво-скорбное:

— Да-да! Бедные мы негры! Можем сколько угодно белыми себя воображать, а все-таки пяточки у нас негритянские! — Для пущей наглядности она высовывала из-под юбки свою стопу, демонстрируя ее мне. — И что нам, бедным неграм, остается, как не держаться друг за дружку всей душой, как заповедовал Иисус? — Мулатка, по-видимому, была совершенно уверена, что между нами нет никакой разницы, и тяжкая участь у нас одна, и надежды общие. Чего она ждала от меня? Что бы это ни было, в ее присутствии меня одолевала неловкость.

Однажды после очередного разговора с ней я вскочила и, вздернув юбку, принялась осматривать свои пятки. Потом мне вспомнилось, как отец, держа меня на коленях и делая мне ладушки, внимательно разглядывал мои ладони и покрывал поцелуями каждый пальчик. Искал ли он на моих ногтях тогда предательские голубоватые лунки — верный признак, как это считается, негритянской крови, даже если крови этой всего лишь капелька?

Теперь, в каюте, я тоже внимательно оглядела свои ногти. Ничего интересного я в них не обнаружила.

В первых числах марта 1859 года, когда мы оставили Луисвилл, еще стояли холода, обычные для этих мест ранней весной. Но сейчас мы сами не заметили, как плавно перешли в другое время года. От берегов тянуло ветерком, несшим с собой томительную весеннюю смуту, запах пробуждающейся зелени, сладость набухающих почек. Нависающие над водой ивы покрылись зеленоватым пушком, а выше золотились молоденькие листочки кленов, краснела листва дубов. Ближе к вечеру над рекой появлялись ласточки. Устремляясь вниз к воде и легко коснувшись ее крылом, они взмывали в закатную вышину. А однажды я увидела, как взмывшая вверх ласточка уронила в реку крохотную водяную каплю.