Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Но я знал, что смятение — это слабость, и молился, чтобы преодолеть его. Молитва моя была услышана, и Господь даровал мне то, о чем я просил его. То, что знал я умом, стало непреложностью чувства. Я вновь уверился, что личность, человек — это ничто, что вы, юная девушка Аманта Старр — ничто, а Истина — это все. Если мое напоминание об Истине принесло вам горе, то это потому, что вы погрязли в заблуждении, потому что…

— По-моему, это потому, что я люблю своего отца, — сказала я.

— Любовь должна быть бичом, карающим во имя Истины, — возразил он, приняв за упрямство то, что я считала извинением. — Но если я высказал Истину, — продолжал он, — если вчера вечером я открыл вам Истину и тем причинил боль, то это не потому, что я был невнимателен к… — Он опять резко оборвал свою речь, и кадык его дернулся, а горевшие от холода скулы стали еще краснее, теперь румянцем вспыхнуло и все его лицо.

— То есть я хочу сказать, — опять решительно начал он, — что это не из-за недостатка личного внимания к вам, к человеку, к которому мне случилось обратиться… Под личным вниманием я разумею такое внимание, которое приличествует… — И после новой паузы он продолжил: — …приличествует отношениям истинно братским, какие завещал Христос. Но, как я уже сказал, личность — это ничто и… — Лежавшие на Библии натруженные пальцы с разбитыми суставами сжимались и разжимались в ритме какого-то медленного отчаяния.

Внезапно он резким движением отдернул руку от Библии, словно то была раскаленная печь, и с пристальным интересом принялся изучать свою руку. Собравшись с духом, он опять обернулся ко мне, чуть склонившись с высоты своего роста; согнув узкие плечи, он по-учительски сказал:

— Надеюсь, я ясно выразился.

Я закивала.

— Да, сэр.

В таком случае, — заявил он, — разрешите откланяться.

— Да, сэр, — сказала я.

Перед тем как уйти, он секунду помедлил. Я ощутила внезапную робость и стеснялась заглянуть ему в лицо. Трудно стало видеть эту бледность, симметричные красные пятна на скулах, широкую, немного пухлую, но бледную нижнюю губу, глубоко посаженные темные глаза, вперившиеся в меня с безжалостной пристальностью и в то же время словно молившие о жалости. Я испытывала стыд, будто случайно застала кого-то голым. И я опустила глаза.

Я увидела, как шевельнулся башмак, а за ним другой, направляясь к двери. Расхлябанные башмаки эти двигались осторожно, словно ступали по тонкому льду, когда с каждым шагом лед ломается и в трещинах хлюпает вода. Я не подняла головы, и башмаки исчезли из поля зрения. Потом я услышала, как хлопнула за ним входная дверь.

Я бросилась в прихожую к двери, затем к окну. В окно я увидела удалявшуюся под легким снежком фигуру. Он шел, оставляя за собой ровные следы, высоко подняв голову навстречу падавшим снежинкам.

Я все стояла у окна, хотя он уже скрылся из виду, когда в прихожей появилась миссис Терпин. Она встала возле меня, и я почувствовала, как осторожной пиявкой в ней зашевелилось любопытство. Незыблемое упрямство, ощущение своей отдельности, неуязвимости для хитрых тенет всего остального мира заставило меня не менять позы и все так же, не шелохнувшись, устремлять взгляд в окно. Тогда она сказала:

— Что он хотел?

Слова эти расковали меня. Я живо повернулась к ней, жалобно, с волнением воскликнув:

— Он простудится! Простудится!

И в то же мгновение лицо, которое я уже не первый год так хорошо знала, преобразилось. Казалось, будто сквозь морщины, складки, траченую временем плоть этого лица с его выражением привычного практицизма проступило другое лицо — нежное и слегка насмешливое, лицо, на котором, несмотря на возраст, не было печати старости.

— Чушь, детка, — сказала миссис Терпин. — Чушь! — И я отметила про себя, что это в первый раз, по крайней мере на моей памяти, ею было произнесено слово, хоть отчасти приближавшееся к вольному. — Чушь, детка! — воскликнула она с какой-то веселой бесшабашностью. — Вот ты так действительно простудишься! В сосульку, небось, превратилась в этой гостиной.

И, потянувшись ко мне, пощупала мои руки.

— Пойдем, подержи руки над огнем, не то и вправду простудишься, — сказала она.

— О, я не замерзла, — ответила я и в припадке какой-то сумасшедшей радости добавила: — И никогда теперь не замерзну!

И бездумно, только лишь потому, что у нее в тот момент было такое лицо, а я чувствовала внутри то, что чувствовала, я метнулась к ней и поцеловала ее в левую щеку — чмокнула неловко, неуклюже, после чего бросилась вверх по лестнице в свою комнату.