Роберт Уоррен - Воинство ангелов

В те дни мне очень хотелось узнать, что же такого было в письмах Хорэса, и даже сейчас мне это интересно, как только представишь себе его в холодной нетопленой комнате, склонившегося над очередным посланием, представишь, как он выводит буквы корявой мужицкой рукой, запечатлевая на бумаге свои сладчайшие грезы, подсказанные его нерастраченной чувственностью.

Как бы там ни было, но возмездие не заставило себя ждать. Мистер Тейлор сам написал письмо от имени юной леди, в котором та якобы вняла мольбам пылкого поклонника и согласилась на свидание в роще. Когда же Хорэс поспешил на условленное место, там его поджидали мистер Тейлор и группка студентов-богословов. Они сцапали его и битый час поучали насчет того, как слаба плоть человеческая, после чего привязали его к бревну для жестокой порки. Позднее Хорэса исключили из колледжа и на некоторое время излюбленной темой бесед в городке стало: оправданно или нет в некоторых случаях линчевание. Однако Верховный суд штата Огайо долго спорить и дискутировать не стал, а заставил Хорэса заплатить штраф.

В дальнейшем Хорэс, можно считать, был отомщен, и весьма суровым образом. Дело в том, что раздувший всю эту историю мистер Тейлор являлся не только почтмейстером, но и президентом Общества ревнителей седьмой заповеди Христовой, издателем «Оберлинского евангелиста» и стойким борцом за принятие строжайших мер против распутства и разврата. Так вот, этот самый мистер Тейлор, как оказалось, склонил к сожительству свою молоденькую служанку, наградил ее ребенком и заставил сделать аборт. Обнаружилась целая цепь преступлений одно страшнее другого. Начал мистер Тейлор с того, что запускал руку в казну — деньги почтового ведомства, потом растратил подписку на «Евангелиста», ну а закончил свои эскапады на чердаке, в постели юной девушки.

История эта всколыхнула городок. Ведь если был в нем человек, достойный именоваться святым, то звался он мистером Тейлором, и если значит что-то слово «святость», то значит оно возможность достигнуть совершенства и беспорочности уже при жизни, совершенства и беспорочности не в смысле свободы от искушений, но в смысле стремления к святости столь сильного, что искушения эти бывают побеждены. Как повлияла история с мистером Тейлором на отношение обывателей к проблеме святости, мне неизвестно, знаю только, что в мое время в Оберлине призывали не столько стремиться к достижению идеала беспорочности, сколько неусыпно остерегаться греха.

Темами проповедей теперь были «Искоренение зла», «Злоба людская как орудие Дьявола» и «Классификация адских мук», а результатом, по крайней мере для меня, стало вовсе не достижение благодати, а ночные кошмары.

Поэтому легко вообразить сенсацию, которую произвела первая проповедь Сета Партона, произнесенная им в качестве молодого богослова. Он говорил о радости.

После того как Сет Партон пришел навестить меня к Терпинам, я видела его только издали, а спустя несколько месяцев, уже летом, он отправился на Запад по каким-то благотворительным или миссионерским делам. Я осталась в Оберлине тоскливо коротать лето.

Но вот настала осень, осень 1858 года. На улице я встретила Сета Партона, и, остановившись со мной, он спросил, извлекла ли я в последние месяцы какую-нибудь пользу из тогдашнего разговора. «Да, сэр», — ответила я и поблагодарила его, после чего он продолжил свой путь.

Спустя месяц мы встретились опять. Он сказал, что латинист хвалит меня как девушку весьма способную и здравомыслящую. На секунду запнувшись, он добавил, что, как он надеется, я употреблю во благо мой дар и посвящу его служению Всевышнему. Робко и растерянно я ответила, что не переоцениваю своих способностей и не залетаю в мечтах столь высоко.

— Латынь и греческий, — сказал он, — это искушение: чем большие успехи в них делаешь, тем больше погрязаешь во грехе.

— Да, сэр, — сказала я и, словно извиняясь, добавила, что не знаю греческого.

— Вам надо изучать древнееврейский, — сказал он. — Это язык святых пророков. На нем не написано ни строчки, за которую пришлось бы краснеть, прочтя ее в смешанном обществе. В словах этого языка содержится Истина.

Я поняла, что он имел в виду. В Оберлине в смешанных классах разрешалось читать очень немногое из языческих поэтов и совсем ничего из Шекспира.

Он повторил:

— Да, древнееврейский вам необходим. Чтобы вы могли посвятить себя служению Господу.

Я напомнила ему, что древнееврейскому в моем классе не учат.