Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Ты хоть знаешь, что ему надо? — спросила миссис Терпин.

Покачав головой, я спустилась по лестнице в холодную чопорность гостиной.

Он стоял среди набитых конским волосом стульев, гордый и сконфуженный, левая рука его теребила шарф, и концы шарфа свисали с его пальцев, правая же рука была чуть согнута в локте, и большие красные пальцы, обветренные, с натруженными разбитыми суставами касались семейной Библии, лежавшей на самом удобном для чтения месте — в центре комнаты на мраморной столешнице стола ореховой древесины. Бедные потрескавшиеся башмаки стояли рядышком, неотвратимо, как возмездие, врытые в красный ковер миссис Терпин.

Войдя в комнату и мельком увидев эту фигуру, я тут же потупилась, уставилась в пол, на его башмаки. Лишь потом медленно и робко я подняла взгляд к его лицу. По лицу этому стекали какие-то мокрые струйки, и я поначалу решила, что это пот, хотя в гостиной, которой редко пользовались, стоял дикий холод. Потом я увидела на выношенном сюртуке снег и поняла, что мокрые струйки на его лице — от таявшего на волосах снега. Украдкой я бросила взгляд в окно. Да, там действительно пошел снег.

Я знала о незыблемой добродетельности Сета Партона, о том, что каждый пенни сверх положенного на скудную еду он отдавал на проповедь Слова Божьего, о том, что, экономя на свечах, он чинил одежду при свете камина, принимаясь за это глубокой ночью, когда переделаны все уроки и прочтены все молитвы. Я знала и то, что ни летом, ни зимой он не носил головного убора, подставляя буйную свою голову всем превратностям погоды, и что только жестокий буран мог заставить его помимо куска шарфа укутать плечи еще чем-то наподобие самодельной пелерины, сооруженной из старого половика и державшейся на каких-то завязках его собственного изобретения.

Глядя на его припорошенные мокрым снегом и оттого казавшиеся еще темнее волосы, я испытывала чувство, близкое к благоговению, пока вдруг прядь, совсем мокрая и прилипшая ко лбу, что произошло, конечно, от небрежности, показалась мне нелепым, но кокетливо выпущенным на лоб завитком, и благоговение мое вмиг растаяло, как таял снег на его волосах, обернувшись волной нежности, совершенно поглотившей меня.

Озадаченная этим чувством, его новизной, я, почти забыв о присутствии Сета, лихорадочно спрашивала себя: Что это? Что? И тут же поняла, что это жалость. В прошлом я не раз испытывала жалость или думала, что испытываю ее. Но сейчас все было иначе: впервые в тот безвозвратный и страшный миг я пережила эту сокрушительную радость — пожалеть кого-то.

Я поймала себя на том, что без всякого стеснения разглядываю его лицо, вижу, как подергиваются его губы и судорожно ходит кадык на шее.

На самом-то деле с момента моего появления в гостиной прошло всего ничего, но время это казалось долгим, настолько насыщено оно было переживаниями, оттенками и полутонами нарождавшегося чувства. Вот кадык его внезапно прекратил свое судорожное движение, и я услышала голос, такой же холодно-отстраненный, как накануне, голос — воспоминание о том льдинкой сверкнувшем вечере, его истинная суть и выражение этой сути.

Он говорил:

— Я пришел не для того, чтобы извиняться или отступать.

— Да сэр, — сказала я и сама услышала собственный голос, тоненький и кроткий, и увидела белый пар от моего дыхания в этой промозглой ледяной комнате. Однако кротости в себе я не чувствовала, а, наоборот, чувствовала себя вдруг повзрослевшей и умудренной опытом. Мне ничего не стоило даже протянуть к нему руку и убрать с его лба этот нелепый мокрый завиток.

— Если ваш отец то, что называется добрый хозяин , то тем он опаснее.

— Он хочет всем добра, — сказала я.

Оставив без внимания мои слова, он продолжал:

— Добрый хозяин — это худший враг справедливости. Снисходительность лишь крепит оковы. Привязанность губит и развращает. Доброта — это искушение… — Он глядел поверх меня, куда-то мимо, и голос его стал звучнее. Но внезапно он оборвал свою речь, и взгляд его, опустившись, остановился на мне. — Мне незачем говорить вам то, что вы и без меня знаете, — сказал он. — Я пришел лишь сказать, что, обидев вас вчера вечером, я сделал это не из злорадства. Мне и самому это было крайне огорчительно, и, вернувшись домой, я долго мерил шагами комнату в полном смятении.

— О ничего, ничего, все в порядке, — сказала я. И мне действительно показалось, что все в порядке. Отец был где-то далеко и, добрый или злой, не имел никакого отношения к этой странной и чудесной минуте.