Губы мои шептали: кроме тебя самой.
Потом я подумала, что нет никакого толку знать что-то, не зная, как с этим быть. И мне вспомнилось, как много лет назад я призналась Тобайесу, рассказав, кто я такая, и как внезапно почувствовала свободу, преисполнившись радости, радости в совершенном ее выражении. Радость оказалась мимолетной, но ведь была же она, была! И вспомнив это, я почувствовала, как в сердце вновь затеплилась надежда. Я быстро встала со своей тачки.
Решено. Я пойду домой и после ужина выложу Тобайесу правду — после всей этой бесконечной лжи. Мысль эта воодушевляла.
Правду! — с волнением думала я. А потом подумалось: А какую правду?
Ну попробую я что-то рассказать Тобайесу, а он взглянет на меня сверху вниз и увидит женщину, почти четверть века жившую в его доме бок о бок с ним, и разве можно ручаться, что слова мои будут что-то значить для него?
Предположим, я скажу ему: «Послушай, я уходила к Рору».
А он посмотрит на меня недоуменно и скажет: «Рору? А кто это — Рору?»
Я бросила взгляд вниз, на могилу, что была теперь возле моих ног, и мне стало ясно, что Рору, кем бы он ни был, находится не здесь. Нет, здесь лежал обычный старик, безымянный цветной со шрамами на спине, оставленными давним и страшным временем рабства.
Ведь узнала-то я его по шрамам. А шрамов на спине у Рору я никогда не видела. Просила его показать мне шрамы, это правда, а он в ответ ударил меня по лицу. Я просто вообразила себе эти шрамы, и это был вовсе не Рору, а призрак, вызванный моим воображением из тьмы времен по какой-то глубокой внутренней потребности, которую я испытывала здесь, сейчас, в Гейлсберге, что в Канзасе.
О, зачем так нужны нам наши старые кошмарные видения? Неужели для того, чтобы с их помощью что-то прятать, укрывать? Но что? Дневной свет обыденности? Нет, чтобы прятать, как мне стало вдруг ясно, свою невеселую человеческую суть.
Я глядела по сторонам в степную даль и думала о людях с их человеческой сутью, а значит, и с их кошмарными видениями, о мире с его кошмарами, о кошмарах истории и о том, как люди гонят эти кошмары из своей памяти, чтобы продолжать жить.
День клонился к вечеру. Я собралась идти домой, в город. Никогда еще я не чувствовала себя такой постаревшей. Но и такого покоя я раньше не чувствовала. Что ж, и это неплохо — наконец-то обрести покой.
Но прежде чем уйти, я, наклонившись над могилой, сорвала с колышка в ее изголовье бумажную табличку, ее подхватило ветром и погнало в степь.
В обычный час Тобайес домой не вернулся. Пришел он, когда уже стемнело.
— Ну и денек! — возгласил он из темной прихожей голосом, полным возбуждения. — Вот денек так уж денек!
Он пьян , подумала я. Он стая крепко пить.
Он вошел, голый до пояса, с подбитым глазом.
И я спросила:
— Что случилось?
— Ничего не случилось, — сказал он, — кроме того, что я пил с незнакомым негром.
Я не проронила ни слова, лишь повернулась к нему спиной, вся напружинясь.
Но он схватил меня за плечо, развернул к себе лицом, потом позвал: «Эй!» — и расцеловал прямо в губы, обдав сильным запахом виски.
Но прежде чем я отпрянула, он успел сказать:
— Спокойно, не дергайся. С незнакомым негром я пил не для удовольствия. Я деньги зарабатывал. Я привлекал капитал в Гейлсберг. Я…
— Ты пьян, — сказала я, садясь в стоящую возле стола качалку.
Он полез в карман.
— Но не настолько, чтобы не суметь заполучить это. — Он бросил мне на колени чек. — Разверни-ка, — сказал он. — Такая бумажка растопит и камень.
Я развернула. Чек был на сто долларов.
— Вот теперь, — сказал он, — ты сможешь рассчитаться с бакалейщиком.
Я бросила чек на стол.
— Ты пьян, — сказала я.
— Я не пьян, — возразил он. — Я это утверждаю, как утверждаю и то, что не грех выпить, если помогал купать Дядюшку Гниля!
Надо было что-то сказать, но нелепость последней фразы буквально лишила меня дара речи.
— Да, — сказал он, — и голый я тоже не потому, что напился. Я скинул сюртук, сорочку и нижнюю рубашку на заднем крыльце, потому что от них пахнет Дядюшкой Гнилем и его жилищем. Может, и от меня так пахнет. Пахнет от меня, цыпленок?
— У тебя синяк под глазом, — сказала я.
— Это знак моей доблести, — сказал он. — Я горжусь им. Погоди, и до него очередь дойдет, а пока расскажу о том, как купал Дядюшку Гниля. Нет, начну с начала, а купанье — это апогей.
Я не отрывала глаз от ковра.
— Хочешь послушать? — спросил он.
— Естественно, хочу, — сказала я, по-прежнему не поднимая глаз. — Когда муж является домой пьяным, полуголым и с подбитым глазом, то совершенно естественно проявить некоторое любопытство.
Читать дальше