Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

И вдруг почувствовал себя точно мальчишка, застигнутый в чужом саду, — на меня смотрели; смотрели мне в спину — точно в ожидании, когда же я протяну руку и сорву наконец это яблоко — самое крупное, которым до сих пор только любовался, точно каким-то невиданным чудом природы, — настолько оно представлялось мне прекрасным и новым; я, казалось, даже обмер…

— Ученье горько, но плоды его… — расслышал я шепот и оглянулся; я ведь забыл, да, совершенно забыл о Мете; а она все ждала, она стояла здесь, в комнате, за моей спиной и, держась руками за спинку стула, через мое плечо читала, что я написал.

Сам не пойму, что меня привело в такое замешательство — неужели присутствие Меты… Впервые я видел ее так близко — сквозь светлые поникшие волосы блеснул атласный лоскуток, такой розовый и душистый — шея… Я зажмурился… Я почувствовал ее всю — впервые так близко, — я глядел в эти глаза, видел эти губы и атласный лоскуток кожи на шее, чувствовал исходящий от ее тела запах — так близко, что кружилась голова.

Я резко отвернулся, встал и сгреб со стола бумаги. На Мету я старался не смотреть.

Она нехотя отошла от стула.

— Он спит… Это хорошо, пусть поспит… Я позвоню Добиласу.

Она подошла к телефону, положила руку на трубку, но не сразу сняла ее с рычага, а повернулась, склонила голову набок, несколько мгновений смотрела на меня — каким-то затяжным, испытующим взглядом, потом вздернула подбородок и не торопясь набрала номер.

— Приходите. Уже.

— Написал?

— Уже.

Трубка стукнула о рычаг.

Голым, подумал я, она видела меня голым, и повернул к двери.

— Куда ты?

— Домой.

— Бросаешь нас?

— Я иду домой.

— Ты что, с ума сошел? — воскликнула она негромко. — Куда это — домой?

— Не все ли тебе равно? — буркнул я, по-прежнему избегая встретиться с ней глазами; Грикштаса я как будто совсем забыл. — Не все ли равно тебе, сударыня?

— Аурис… Я думала… Ну, вызовем машину…

— Благодарю, — ответил я, не узнавая собственного голоса; возможно, я и не хотел его узнавать. — Благодарю. Катайтесь сами, на здоровьице.

— А ты?

— А я…

Дверь хлопнула раньше, чем я услышал, что ответит Мета; может, она и молчала, не знаю; я чуточку помедлил на лестнице, — хотя место это показалось как никогда чужим и враждебным, меня зазнобило, я съежился и, цепляясь в темноте за перила, выбрался вон.

Повернуться и то боялся: а что, если Мета высунулась в окно, смотрит и опять видит меня?

Она видела меня голым, видела голым, — твердил я мысленно, волочась по безлюдной, мокрой после недавнего ливня осенней улице; и видела дважды: в ту ночь и сейчас; почему она погасила свет? А, Йонис, он спал — после таблетки, отдыхал, бедный, оглушенный человек; а она, Мета, сидела над своим муженьком и, притенив свет, из-под полуприкрытых век, затуманенными глазами следила за мной; потом подошла ближе… И то, что Мета исподтишка приблизилась и остановилась у меня за спиной, и что она с таким интересом читала написанное мной — так по-семейному и тихо, — порядком удивило меня, и испугало, и ошеломило, поверьте; что-то исподволь просачивалось в мой мир — в мир сугубо мой собственный, который я так тщательно оберегал от всех; что-то совсем новое и не изведанное прежде; закрадывалось в самый тихий, сокровенный мир, хотя и беззвучно, бесшумно, постепенно; она видела, как я пишу! Как я пишу и как вычеркиваю написанное, как, напрягаясь изо всех сил, пригоняю, точно тяжелые камни при строительстве старинных замков, слово к слову, предложение к предложению, волоку их, тащу, обтесываю, долблю и скрепляю, дроблю и переставляю с места на место и как поверх только что уничтожившей все написанное безжалостной черты — точно над потолочным перекрытием — устанавливаю другой камень — слово, другое предложение; и видела те вспышки радости, которые высекает у человека, подобно тому, как сталь высекает искры из кремня, удачно найденное слово, неожиданный образ или сравнение, возникнув откуда-то из пустоты; видела на лице у этого человека — на моем, моем лице! — и гримасы молчаливой боли, когда это слово — опять-таки в мгновение ока — теряет все свое очарование, блекнет, гаснет, как бенгальский огонь — коротко вскинувшийся, никого не согревший, — и становится пустым, никому не нужным; угораздила же меня нелегкая вовсе против моего желания, при моей робости и отчужденности, вдруг взять да попробовать свои силы; и силы на поверку оказались слабостью — —