Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Ну, как? — повернулась ко мне; глаза были тревожные и, как мне показалось, заплаканные. — Не буйствует мой Йонялис?

— Лежит, — ответил я тоном бравого санитара.

— Домой бегала, — сказала она. — На гору. За таблетками.

— Домой?

— Куда же еще? Из самой Москвы… В Каунасе таких нет. У Йониса не только сахар… у него, у бедняжки, еще и половина желудка…

Она взяла пальцами Грикштаса за губы, раскрыла ему рот, точно младенцу, и вложила какую-то таблеточку под язык; потом встала с дивана и зачем-то тряхнула волосами.

— Нету, — сокрушенно, со вздохом проговорила она, будто что-то припомнила.

— Кого, Мета?

Я сам поразился тому, что назвал ее по имени, но выяснилось, что это вовсе не трудно.

— Кого здесь нет, а, Мета? — переспросил я, словно мы с ней запросто беседуем каждый день. — Кого?

— Бержиниса! Нету, и все.

— Бержиниса? Ты искала Бержиниса?

— Да, — она глянула на меня слегка растерянно. — Он пошел в театр. Ничего не поделаешь, у него сегодня выходной. Но вообще-то, мне кажется, что у него, у Бержиниса, этих выходных больше, чем у Грикштаса… У Йонялиса мягкое сердце… Метранпаж не заглядывал?

— Этакий кочан?

— Добилас, — Мета широко улыбнулась, но тут же, глянув на простертого Грикштаса, погасила улыбку; и она тоже назвала меня по имени: — Метранпаж Добилас, Ауримас. Он ждет передовой статьи. Газета без передовицы — что корабль без парусов. Или телега без коня… или… больше не знаю, с чем сравнить, Аурис…

Аурис, Аурис, Аурис — отдавалось у меня в ушах — где-то совсем далеко: куда ты бежишь, Аурис, пойдем все вместе; телега без коня: больше не знаю, с чем сравнить; Мета, Мета, Мета, — отозвалось что-то у меня внутри, какой-то призыв, загудело набатом, зазвенело, как тронутая пальцем струна — Мета; и, не сознавая отчего и к чему, я невольно заулыбался — этому отзвуку или зову. Невольно и очень скоро перестал — в мгновение ока, сразу же сообразив, что это ребячество, да и бестактность, грубость по отношению к Грикштасу — скалить зубы, когда… И Мета не могла этого одобрить, нет, подумал я, видя, как она опять склонилась над Грикштасом и пристально глянула на него, потом белыми пальцами осторожно коснулась его руки.

— Йонис, Бержиниса нет, — проговорила она.

Лежащий приподнял руку, будто собирался опереться о диван; глотнул раскрытым ртом воздух; я понял, что он все слышал.

— Та-ам… — простонал он сквозь стиснутые зубы; его веки мелко задрожали. — Та-ам… — он показал на стол.

Вот оно что! — я бросил взгляд на Мету (она не смотрела в мою сторону), да ведь там…

Пока Мета ходила за лекарством и я оставался с Грикштасом, у меня было время осмотреться в комнате, и, скользнув глазами по столу Грикштаса, я заметил: там, рядом с пухлыми папками, грудой книг и бумаг, на толстом блестящем стекле, отдельно от остальных, лежал лист бумаги с крупными, выведенными черными чернилами наверху буквами: УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ и пара строк пониже, почерком помельче; и теперь я смекнул, что это и есть та самая недописанная (или только начатая) статья, за которой приходил кочаноподобный метранпаж; теперь я взглянул на этот лист повнимательней.

Статья, судя по всему, имела отношение к учебе и была призвана осветить ее важность и пользу, учеба же предполагалась всякая и всяческая — политическая, вечерняя и дневная; учеба в школе, учеба в жизни… Без ученья человек слеп, ученье свет, а неученье, как известно… словом, гимн ученью… Рядом лежала толстая авторучка редактора Грикштаса «ЛИТУАНИКА» — предмет мечтаний всех пишущих, в свое время стоившая чуть ли не тридцать литов; я взял ее в руки, но почти сразу положил обратно: моя была лучше. Что-что, а ручка у меня была сногсшибательная: Ауримасу в день рождения — Соната — заплясали перед глазами буквы, и я снова, как когда-то, на ощупь почувствовал их колючую жесткость; а что, если… Не глядя на Грикштаса с Метой, я придвинул стул, уселся поудобнее и набросал несколько слов на листке; черканул как бы шутя, легонько, самым кончиком пера, локтями пробуя прочность стола, а иридиевым пером — бумагу: недурна; и уже не отрывал пера от бумаги, пока не исписал весь лист; перо неслось по гладкой поверхности, точно сорвавшаяся с привязи борзая, точно юный, по весне выпущенный на клеверное поле жеребенок, прежде знавший лишь прелое сено да солому; вынесся, ощутил солнце в глазах и помчался по полям, унося в спутанной гриве ветер, — нечто подобное ощутил я. В огонь, в огонь — говорил я бабушке, но было совсем другое, там были новеллы — моя боль, мои слезы — та ночь, а это… Исписал лист, взял другой — и этот исписал, потом пробежал глазами первый; УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ — прочитал я вполголоса; без ученья человек слеп, ученье свет, а неученье… (ученье — свет, без ученья — слеп: стихи получились) я перечеркнул все; не годится; что-то чужое, затасканное слышалось в этих словах, что-то холодное и безжизненное; я зачеркнул и написал: ГОРЬКО УЧЕНЬЕ, НО ПЛОДЫ ЕГО — и сразу зачеркнул — не годилось и это; но страница уже была испорчена; я взял другой лист и попробовал написать заново…