Чарльз Мартин - Ловец огней на звездном поле

Тем временем парень сделал вокруг меня еще один круг – несколько более широкий. Он заехал на грунтовую дорожку и сказал что-то насчет того, как ему нравятся шины с большими грунтозацепами. «Да, они действительно проедут по любой грязи», – ответил я, и парень сделал еще один круг. Теперь он улыбался еще шире, – я видел, как сверкают его зубы и был уверен, что Небо тоже улыбается, глядя на нас. А еще через мгновение он вдруг поднялся на педалях как заправский велогонщик-экстремал и… исчез вдали. Больше я его не видел.

Еще несколько минут я стоял на том же самом месте, глядя на пустую дорогу. Потом я дошел до конца аллеи, думая, что, быть может, парень пришел в такой восторг, что заехал немного дальше, чем я ему разрешил. Потом… даже не знаю, сколько времени я простоял на этой узенькой улочке…

Домой я вернулся в слезах, не в силах поднять глаза. Как я все объясню родителям? Мама увидела меня еще издалека и сразу поняла, что со мной что-то неладно. «Что случилось?» – спросила она, но я плакал так сильно, что не мог ничего ей ответить. Войдя в дом, я поднялся к себе в комнату и сел на стул, а горькие, злые слезы продолжали катиться по моему лицу. Плечи мои тряслись, из носа текло, и я вытирал его рукавом, воздуха не хватало, и я никак не мог отдышаться.

Я никак не мог понять – почему?

Почему?!

Я все сидел на стуле и просил Бога помочь мне простить этого мальчишку. Я знал, что должен его простить, но сам я бы этого сделать никогда не смог. Потом мама стала молиться за душу этого парня, на которую в ту минуту мне было наплевать (хотя потом я часто думал, что молиться за него было, скорее всего, правильно), а под конец попросила у Бога новый велосипед для меня, что было очень неплохо, поскольку мне казалось – к маме Бог прислушается скорее, чем ко мне.

Когда вечером вернулся домой отец, мама все ему рассказала, и я увидел на его лице боль. Не гнев, как если бы он сердился на меня или на того парня, а именно боль – глубокую родительскую боль за своего сына. Если у вас есть дети, вы знаете, о чем я говорю. Той ночью, уже лежа в постели, я просил Бога покарать вора. Мне хотелось, чтобы он как можно скорее оказался в аду – в самом жарком его месте.

Несколько недель спустя я стоял на автомобильной площадке возле нашего дома и бросал баскетбольный мяч в кольцо на столбе. Я буквально умирал со скуки, и моя ненависть к парню, укравшему мой велосипед, от этого только росла. Часов около пяти на площадку въехал автомобиль отца. Его багажник был как-то странно приоткрыт. Когда папа вышел из машины, я увидел, что его галстук свободно болтается на шее, а сам он улыбается. Он… он как будто заранее знал, что в одиннадцать лет мальчишки перерастают езду на заднем колесе, прыжки и прочие цирковые трюки и целиком отдаются чистому и беспримесному восторгу скорости. Не переставая улыбаться, папа отвязал удерживавшую крышку багажника бечевку и… выгрузил на дорожку блестящий, черный, как ночь, десятискоростной «Швинн».

Домой я вернулся, когда было уже темно. В любой другой день меня бы уже давно отправили спать, но тот день был особенным: мои глаза и мой покрытый потом и пылью лоб яснее ясного показывали, как широко вдруг раздвинулись границы моего мира.

Быть может, это прозвучит глупо, но я был уверен: этот велосипед является внешним проявлением чего-то очень большого – такого, что я только-только начал постигать.

Шли годы. Я становился старше, мои руки и ноги вытягивались, так что в конце концов я перерос мой десятискоростной «Швинн». Все эти годы я видел, что мои сверстники не ладят с отцами – ссорятся с ними, ругаются, лупят кулаками в стены, швыряют стулья или ключи. Некоторые притворялись послушными, но в разговорах с приятелями проклинали своих отцов или говорили о них пренебрежительно. Мне это казалось странным. Не хочу утверждать, будто у нас с папой не было никаких разногласий, но разногласия – это одно, а ненависть – совершенно другое.

В семье я был единственным сыном. Теперь у меня трое сыновей, и я знаю, в чем состоит главное свойство мальчишек. Мы появляемся на свет, имея внутри некую пустоту, которую наши отцы либо заполняют собой, либо нет. В последнем случае мы, вырастая, начинаем ощущать эту пустоту все острее и пытаемся заполнить ее сами, выбирая для этого зачастую самые неподходящие вещи – пагубные привычки, болезненные склонности и нездоровые пристрастия.

Дядя Уилли появился как раз из того уголка моей души, который целиком заполнил мой родной отец. Он заполнил его тем, вторым десятискоростным велосипедом, но не только. Папа учил меня насаживать червей на крючок, тренировал мою детскую бейсбольную команду, помогал завести косилку, освещал мне фонариком дорогу в темноте, даже когда я шел позади него, а потом открыл мою первую банку пива. Он нашел меня, когда я заблудился в лесах Западной Виргинии, стоял рядом со мной, когда я женился, он… в общем, я мог бы продолжать еще долго.