Чарльз Мартин - Ловец огней на звездном поле

Я поднес фото поближе к глазам. Мальчик был в маленьких ковбойских сапогах, в обрезанных джинсовых шортах и без рубашки; его худенькое тело покрывал густой летний загар. Мужчина был одет в выгоревшую джинсовую рубашку с манжетами и карманами на кнопках и в потертые расклешенные джинсы. Он тоже улыбался спокойной и счастливой улыбкой всем довольного человека. На заднем плане я разглядел какое-то кирпичное здание с темной черепичной крышей и башенкой с часами. Здание стояло в конце длинной, обсаженной деревьями дороги… Держа фотографию на вытянутой руке, я еще раз взглянул на нее, сравнивая изображение с подъездной дорожкой, которая лежала передо мной, потом перевернул снимок обратной стороной. Там было написано выцветшими чернилами: «Лайам и я, 1979 г.».

Дядя провел грязным пальцем под носом, потом вытер палец о штаны и сказал в пространство:

– Это мы сфотографировались через пару дней после того, как ты едва не погиб на путях. Ты тогда отнял у меня пятнадцать лет жизни…

Тич тихо, хрипловато засмеялся. Дядя немного помолчал, мысленно что-то подсчитывая, потом добавил:

– Да, все верно. Это произошло примерно за полгода до того, как на Брансуик обрушился торнадо и мы обнаружили, что мы больше не в Канзасе.

– И эта фотография все время была у тебя?

– Да. Она была надежно спрятана, и только иногда – в дни, когда я чувствовал себя хуже, чем змея, по которой проехался фургон с кирпичами, – я доставал ее и…

Тич улыбнулся. Я покачал головой.

– …Я доставал ее и подолгу разглядывал. Мне нужно было напомнить себе, что я не сошел с ума и что все это было на самом деле. Я старался как можно лучше запомнить то, что изображено на этом снимке… Для меня это было как для ныряльщика – подышать чистым кислородом перед очередным погружением. – Он рассеянно цыкнул зубом, потом снял шляпу и начал разглаживать и закручивать вверх, к тулье, ее измятые, обвисшие поля. – В моей жизни бывали нелегкие времена, но я сумел пережить их благодаря этой картинке.

– А что у тебя с ногой?

Дядя машинально потер лодыжку.

– Пора бы тебе уже знать, что ни один поезд не способен остановиться мгновенно. И что у вагонов – железные колеса.

– То есть поезд тебя все-таки задел?

– Конечно, он меня задел! Иначе как, по-твоему, я успел бы отшвырнуть тебя с рельсов? Я прыгнул с платформы, думая, что я – Супермен, который спасет тебя одной левой, но ты ухитрился зацепиться за что-то штанами. Я тянул изо всех сил и почти оторвал тебя от рельсов, но тут меня зацепило метельником локомотива, и мы оба взлетели в воздух, как два вертолета.

Я попытался вызвать в памяти те давние картины.

– Почему-то я ничего об этом не помню, – произнес я наконец.

– Может быть, это и хорошо, – ответил он. – Картина была не очень приятная.

– А твоя нога… Она тебя потом беспокоила?

– Почти нет. Все зажило как на собаке, хотя теперь я могу предсказывать дождь и холода гораздо лучше, чем парень с Одиннадцатого канала.

Я снова всмотрелся в фотографию.

– А что это за здание?

– Какое? Ах, это!.. – Дядя рассмеялся. – Это старое железнодорожное депо, которое раньше стояло в конце нашей подъездной дорожки.

– Прямо здесь, на этом самом месте? – недоверчиво переспросил я.

– Угу. Правда, после нашего с тобой приключения – а ты несколько раз удирал на пути и до этого – твоя мать обратилась к городским властям с заявлением, дескать, в старом депо полно крыс, которые представляют опасность для ее семьи, и потребовала его снести. Как ни странно, его действительно разобрали довольно быстро.

– Да, теперь я понимаю. Это многое объясняет.

Папа кивнул. От него крепко пахло потом, навозом, землей – запах простого, честного человека.

– Ну и какие еще тайны ты хранил от меня три десятка лет?

Он негромко рассмеялся своим особым, глубоким смехом, который мне так нравился.

– Того, что я тебе уже рассказал, вполне достаточно для одной жизни, – сказал он, а я подумал – вот опять! Ему больно, но он смеется, и боль отступает, уходит совсем.

Потом я заметил, что Тич что-то быстро рисует в своем блокноте. Его коленки снова ходили ходуном, словно невидимый кукловод только что проснулся после хорошего отдыха и с удвоенным рвением взялся за дело. Наклонившись к нему, мы стали смотреть, что он рисует. На листе блокнота были изображены уходящие вдаль рельсы и исчезающий за горизонтом поезд: два-три последних вагона и тающий столб дыма из паровозной трубы.

Отец опустил ладонь Тичу на затылок, потом ласково похлопал по плечу. Мальчик закрыл блокнот, сунул карандаш за ухо и опустил голову на сложенные на коленях руки, а я подумал: если только мужество передается от одного человека к другому, если оно, как рыцарский плащ, сшитый из плоти одного, ложится на плечи другого, это происходит не под звуки фанфар и не под торжественные речи. На самом деле это происходит так, как сейчас, – в спокойствии и тишине, пронизанных неслышной речью, которая наполняет душу теплом, а сердце – любовью. И хотя слова этой речи невозможно перевести ни на один человеческий язык, все мальчишки на земле всегда их понимали и понимают до сих пор.