Ольга Славникова - Прыжок в длину

Мать вздохнула, убрала руку, медленно втянулась в себя, втянула по одному пальцы с перстнями и без, точно считала некие предметы до полного сжатия глянцевых костлявых кулаков. «Может, мне так будет лучше, – сказала она, резко вставая на ноги, отчего мерзостная постель извергла на пол еще одну горбатую книгу и заплясавшую с припадочным дребезжанием чайную ложку. – Я устала, вымотана до предела. У меня нервы как порох. Я боюсь своих телефонов. Когда один из них звонит, я вздрагиваю и обливаюсь ужасом. Умом понимаю, что более или менее держу дела под контролем. Но есть что-то иррациональное в обстоятельствах неодолимой силы, что нас всех обступают, с каждым днем все плотней. Не могу избавиться от чувства, что мне вот-вот сообщат по телефону известие, которое перечеркнет всю мою жизнь. Мне стали неприятны люди, все люди. Я прячусь даже от тех, кто мне самой до зарезу нужен. Я откладываю решение вопросов. Какая-нибудь ерунда, дел на десять минут, разрастается как опухоль на моей жизни. В таком состоянии вести бизнес просто опасно. Надо пожить спокойно, с пассивной рентой. И подальше отсюда. Я устала играть с наперсточниками. Но до сих пор, по крайней мере, был шанс угадать, под каким стаканом шарик. Скоро шарика не станет вообще».

Говоря так, мать обращалась словно не к Ведерникову, присутствовавшему в виде тени или согбенной статуи, но к стенке в сентиментальный обойный цветочек – или к тому, что мерещилось ей за стенкой. Глаза ее оставались сухи и тусклы. Порывшись в перекошенной сумке, она достала заклеенный, немного надорванный с краю белый конверт, отличавшийся от обычных ее конвертов изрядной пухлостью и отсутствием логотипа фирмы. «Мы с Романом Петровичем завтра улетаем, – сообщила она, изобразив бодрую улыбку. – Пробудем в Испании все майские, может, еще задержимся. Надо проследить за доставкой мебели, заключить всякие мелкие договоры на обслуживание. Здесь деньги, рубли и евро, и еще, обрати внимание, банковская карта. Я смогу, если что, пополнять счет дистанционно. Пока продолжаю платить этой твоей бывшей. Но ты все-таки подумай. Как-то мне за тебя неспокойно. Она совсем озверела. Между прочим, почти любая женщина может посадить почти любого мужчину за попытку изнасилования. Если что – сразу покидай территорию, бери номер в отеле и жди меня. Пообещай. Обещаешь?»

«Конечно, мама», – проговорил Ведерников словно на каком-то иностранном языке, который он только начал изучать. Он никогда не позволял себе ее жалеть. Она никогда не позволила себе по отношению к нему ни шелковинки нежности, ни слова материнского упрека. Кто сказал, что нельзя начать с самого начала? И так же точно, как после посещения Корзиныча в его загородных катакомбах, Ведерникову вдруг увиделась другая возможная жизнь, восхитительно добрая и неправдоподобно обыкновенная. Но на пути к этому нежному сиянию громоздился истукан, которого Ведерников сам создал. Живая, с обменом веществ, каменюка, которую не брали пока что ни большие деньги, ни пуля из патрона, застрявшего насмерть в расточенном стволе.

Наступивший май, бледный и линялый, несколько бумажный на просвет, походил на тот, пятнадцатилетней давности и недоброй памяти, по многим таинственным признакам.

Повсюду в окрестностях было особенно много свежеокрашенных объектов – скамейки, вазоны, шлагбаумы, словно облитые сметаной ажурные оградки, – и Ведерников, нечаянно смазав пальцем где-то в подъезде мягкую бурую каплю, с неожиданной силой вспомнил, как он, еще двуногий, схватился за поручень в липких белилах, и ладонь неделю не оттиралась, напоминая цветом серую марлю. Теперь белесый призрак этой ладони присоединился к призраку неотрезанных ног, к фантому похожей на кактус культи дряхлого тополя, ровно пятнадцать лет как срубленной. Как и в последние недели перед катастрофой, больше обычного проседал то тут, то там подточенный водами грунт, автомобили, теснясь, объезжали морщинистую ямину с тяжелой жижей, скрывавшей, быть может, роковую опасность для колес. Обтрепанные жилистые бабочки, кое-как телепавшиеся в воздухе, все были с эффектом дежавю.

Ровно посередине мертвых праздников, когда бушевал и ликовал только телевизор, погода вдруг скакнула вперед на две недели. Сделалось жарко, люди на ходу стягивали куртки и ветровки, голые женские руки казались серебряными. К ночи небо густело, ворчало, там перекатывались округлые надтреснутые глыбы. Только сутки продержалась на деревьях мечтательная сизо-зеленая дымка, затем листья брызнули, маленькая яблоня возле магазина художественных кукол вдруг покрылась цветом и трогательно округлилась, другие яблони, постарше и поузловатее, не так спешили, но и на них набухли тугие ярко-белые крапины.