Ольга Славникова - Прыжок в длину

«Договор? Не смеши», – в голосе матери моментально прорезалось раздражение. Она поднялась с резко отъехавшего, пророкотавшего колесами кресла и принялась заталкивать скользкий айпад в настежь разинутую сумку. «С договором твоим все решит юрист, – продолжила она, запихивая девайс углом, заламывая сумке лаковый бок. – Но дело ведь не в договоре, верно? Дело в одной медийной особе, которая так на тебя воздействует. Ты даже не представляешь, как она мне не нравится. Нет, я понимаю, у тебя своя жизнь, ты ее никому не должен, в том числе и мне. Прошу об одном: не обманывай себя. Тебе госпожа Осокина видится полномочным представителем всего хорошего, что есть на свете. Но полномочия ее – липа. Делать добро трудно, это задача тонкая, для людей взрослых, нахлебавшихся жизни до ноздрей. А госпожа Осокина, поверь, никогда не повзрослеет. И еще втянет тебя в такие ситуации с последствиями, что даже я не помогу».

Ведерников молчал, до корней волос залитый горячей краской. Он точно знал, что злополучный нерастраченный «макаров», запеленутый в старую футболку, засунут, на манер протеза, в летнюю светлую туфлю, растресканную в виде яичной скорлупы, скорлупа покоится в разбитой обувной коробке с уткой на крышке, коробка задвинута в самые глубины шкафа. Теперь же ему казалось, будто пистолет, поблескивая рыльцем, валяется где-то на самом виду. «В общем, я тебя не хочу торопить, – примирительно сказала мать. – Но решать все-таки придется скоро, и я тебя здесь надолго не оставлю. Признаю, что была не лучшей матерью на свете. В последнее время мне от этого больно. Я, наверное, не умею… Не буду оправдываться тем, что растила тебя одна, что надо было зарабатывать на жизнь. Можно было и не так активно гнаться за деньгой. Просто было одно обстоятельство…» – тут мать странно оскалилась, стукнув о столешницу тяжелыми кольцами. «Какое обстоятельство?» – испуганно спросил Ведерников, принимая толстый кусок шоколадной вафли, видневшийся из-за лунного от пыли монитора, за пистолетную рукоять.

Мать помолчала, отрешенно улыбаясь бледному окну, от которого шел, будоража бумаги, плотный и холодный ток воздуха. «Я, наверное, еще не готова, – сказала она, зябко потирая ссутуленные плечи. – Вот когда у нас все устроится, мы с тобой сядем в шезлонги на нашей новой веранде, возьмем запотевшие бутылочки с чем-нибудь вкусным, поставим себе закуски, они там называются тапас, и тогда я тебе расскажу много всего. Знаешь, просто удивительно, – она окинула Ведерникова странно ищущим взглядом, глаза ее на солнце были совсем прозрачные, будто отлитые из желтоватого стекла. – В тебе нет ни единой моей черточки, ни признака, ничего. Точно знаю, что я тебя рожала, а то усомнилась бы в родстве».

«Нет, погоди, – Ведерников в растерянности провел сухой ладонью по лицу. – Мы с тобой оба худые, оба блондинистые. Мы довольно-таки похожи!» «Ах ты глупый! – мать неожиданно села рядом с Ведерниковым, не смущаясь серыми, как на арестантской койке, простынями. – Ты действительно не заметил? Я не блондинка, я крашусь. Крашусь в твой цвет. Между прочим, оттенок бывает не так-то просто подобрать, особенно когда мой салон меняет линейку продуктов. И ты не представляешь, на каких я сижу диетах. В молодости я была довольно плотная шатенка. Ты меня такую, конечно, совсем не помнишь». С этими словами мать, вздохнув, запустила острые пальцы в стриженую щетку на затылке Ведерникова, и от упругого перебора волосков сделалось щекотно за ушами, в глазах. «Значит, тебе просто мешало отсутствие между нами сходства, – сдавленно проговорил Ведерников, стараясь не шевелиться. – Ты ни в чем не виновата. Тебе было очень трудно». «Спасибо, мой дорогой, – медленно проговорила мать. – Зато я уже тридцать с лишним лет под тебя мимикрирую. Иногда мне от этого становится немного легче».

Снова возникло ощущение птицы, щекотно царапучей, совершенно невесомой. Казалось, то было касание в чистом виде: ни руки, витавшей над склоненной головой Ведерникова, ни женщины, сидевшей рядом, натянув тесный подол полосатого платья на перламутровые узкие колени, словно не существовало во плоти. «Так получилось, я выхожу на раннюю пенсию, – между тем продолжала мать, как бы подернутая влажной пеленой нереальности. – Вернуть прошлое нельзя, но можно все-таки что-то исправить. Я, знаешь, хочу, как старосветская родительница, устроить твою судьбу, хорошо тебя женить». «Да кто же за меня пойдет», – сквозь зубы проговорил Ведерников, начиная дрожать. «Не поверишь, в Европе много хороших девочек-идеалисток, почти советских отличниц. Они, конечно, глупенькие, и глупость их примерно того же рода, что у госпожи Осокиной. Только у них нет вот этого заскока, дешевого личного мессианства, заигрывания с фатумом. Просто человеческая честность и готовность поступать правильно. Вот увидишь, приглянется тебе симпатичная волонтерка, и еще будут у вас дети, путешествия, все, что полагается». «Не представляю тебя без дела, без бизнеса», – буркнул Ведерников, чтобы как-то увести разговор в безопасную сторону.