Ольга Славникова - Прыжок в длину

Все было благостно, все было умилительно и красиво в матовом пространстве фильма. Здесь человек, по глупости и по неведению законов добра решившийся на убийство, не был уязвимым и меченым, а просто был немного сумасшедшим, мечтателем на собственный, безвредный, в сущности, манер. Да и не надо было никого убивать – во всяком случае, не сегодня, не в такую славную, теплую погоду, с разноцветной дрожью талой воды и первыми одуванчиками на припеках, похожими на крепко пришитые желтые пуговицы.

И не завтра. И, скорее всего, не послезавтра.

Обозленная Лида продолжала являться каждое утро. Производимая ею уборка делалась все более мокрой и шумной: казалось, будто квартиру качает штормом, и мебель, скрежеща, влачится под уклон, с грохотом сбивается в кучу у стены, чтобы через минуту, сцепившись в бурелом, поплыть в другую сторону. Эта уборка, высыхая, оставляла по себе серые грубые разводы, как если бы Лида размазывала всюду свою густую, едкую досаду; с плохо протертых зеркал не сходили радужные синяки. Иногда Ведерников отыскивал, по слабому трупному запаху, забытые Лидой на шкафах, под батареями полусгнившие тряпки.

Теперь Ведерников с Лидой даже не заговаривал. Избавиться от нее было бы большим облегчением – но, имея в виду все более туманное убийство, столько раз отложенное, что уже казалось где-то когда-то выполненным, Ведерников полагал, что дело само по себе разрешится тюрьмой. Лиду между тем сжигала глухая ярость. «Кушать подано, ты, урод! – орала она нетрезвым басом из кухни. – Ковыляй сюда, я тебе по десять раз греть не нанималась!» На самом деле Ведерников съедал теперь так мало противной Лидиной стряпни, что в тарелке, бухнутой перед ним прямо на липкое пятно от Лидиного утреннего чая, действительно теплилось много раз подогретое кушанье, вялое и сладковатое от пропитавшего еду приторного масла. Ведерников подозревал, что скоро Лида будет ставить ему миску, как собаке, на пол.

Он молчаливо терпел «урода», «козлину» и никак не реагировал на якобы нечаянные толчки синюшным локтем и всем широким корпусом – на самом деле весьма опасные, ввиду утренней неустойчивости инвалида на разболтавшихся протезах. Один раз домработница сожгла утюгом рубашку Ведерникова и демонстративно оставила ее на гладильной доске – с рыжим отпечатком в области печени и свисающим до пола иссохшим рукавом. В другой раз она расстригла всю длинную шнуровку на приготовленных для выхода легких ботинках, так что Ведерникову пришлось надевать тяжкие по теплой весне меховые сапоги, по грубой печке на каждую полимерную ступню. Ведерников вздыхал с облегчением, если Лида, с утра немного пошарашившись на кухне, приползала к дивану и валилась, неловко подогнув толстомясую руку, в дурной похмельный сон, сопровождаемый тихим пузырчатым храпом, иногда переходившим в насморочный рев. Осторожно удалившись из дома и возвратившись насколько возможно поздно, Ведерников находил декоративную подушку, об которую Лида плющила щеку, совершенно мокрой от слюны, а больше от слез, против которых Ведерников ничего не мог поделать. Столько лет они кое-как, за неимением лучшего, любили друг друга, но теперь им предстояло идти к погибели поодиночке.

Мать, как всегда, приехала в последний вторник месяца с деньгами и деликатесами, ровно к пятнадцати часам. Лида, у которой в голове все перепуталось и сварилось, как-то не успела подготовиться и предстала перед хозяйкой расхристанная, намазанная, для питания кожи, пожелтелой сметаной, с пунцовым ротиком в оставленной дырке. Мать на это зрелище только приподняла аккуратные брови. Приняв у хозяйки пакеты из «Елисеевского», Лида с нечленораздельным бормотанием поволоклась на кухню и оскорбленно саданула дверью. «Поговорим у тебя в комнате», – холодно предложила мать, поправляя перед неумытым, заспанным зеркалом новую округлую прическу.

В комнате она, брезгливо дернув носом, отвалила тяжко скрежетнувшую, в сухом сером крапе еще от осенних дождей, оконную створу. Новая прическа матери высоко открывала желтоватую шею, перстни на сплетаемых и расплетаемых пальцах искрили так аварийно, что казалось, будто ее вот-вот ударит током. «Надеюсь, ты с ней не спишь больше», – произнесла она ровно, абсолютно безо всякого выражения, и Ведерникову показалось, будто его лицо превратилось в горячий борщ. Он помотал головой, отмигиваясь от мути. «Вот и хорошо, – сказала мать равнодушно. – У тебя тут пахнет, будто в конуре у собаки. Вряд ли это называется уборкой. Думаю, ее пора уволить. Собственно, это надо было сделать еще позавчера».