Говард Джейкобсон - Меня зовут Шейлок

Что действительно несвойственно евреям, так это любить и то, и другое одновременно.

– Какие новости с Риальто? – спрашивал тем временем Струлович и в очередной раз получал не тот ответ, который хотел бы услышать.

Грейтан с Беатрис провели день в Новом гетто и теперь под руку шли под дождем в сторону площади Святого Марка.

– Ну вот, ты удовольствие получил, теперь моя очередь, – со смехом объявила Беатрис.

Грейтан выразил недоумение, как осмотр достопримечательностей в гетто можно назвать удовольствием.

Беатрис вздохнула и попыталась не скучать по отцу слишком сильно.

Однажды она поцеловала мальчика со сглаженными скулами по имени Фен. Китайского мальчика, семья которого владела тремя китайскими супермаркетами и двумя китайскими ресторанами в Манчестере. Беатрис пыталась очаровать его остроумными замечаниями, однако ни одно не показалось ему забавным.

– Смейся, Фен, – говорила она, но он, похоже, не умел смеяться.

Беатрис попыталась пальцами раздвинуть ему губы и сложить их в улыбку – тут-то, неожиданно для самой себя, она его и поцеловала. В эту самую минуту отец возник на пороге и обвинил ее в том, что она способствует победе Гитлера.

Фен рассмеялся.

Вместо того чтобы скучать по отцу, Беатрис решила скучать по Фену.

Есть ли хоть один человек, по которому она не скучала? Хоть один человек, с которым в Венеции не было бы так тоскливо, как с Грейтаном?

– Здесь меня никто не знает, – без конца жаловался он. – Даже автографа ни разу не попросили!

– В этом тоже есть свои плюсы, – ответила Беатрис. – Можешь все свое внимание уделить мне.

Они сели за столик на открытой площадке перед кафе «Флориан», чтобы послушать оркестр. Беатрис тут нравилось. Когда она заходила сюда с отцом, он сказал, что «Флориан» напоминает ему венские кафе, только на улице. Не было лучшего места, чем венское кафе, чтобы по-настоящему почувствовать себя евреем. Пока не пришел Гитлер и все не испортил.

– Вот почему… – начал он, но дальше Беатрис не слушала. Вот почему он не может позволить ей целовать Фена.

И все-таки здесь, во «Флориане», они с отцом пребывали в гармонии: он изображал из себя венского еврея, она изображала из себя послушную дочь.

А вот с Грейтаном приходить сюда явно не стоило.

– Не люблю такую музыку, – пожаловался он. – Слишком она сладкая. Мне от нее тоскливо.

– От нее и должно быть тоскливо. Сладостно-тоскливо.

– А мне сердито-тоскливо.

– Это потому, что ты думаешь о чем-то другом.

– Естественно, думаю! О том, как твой папаша меня кастрирует.

– Попробуй просто послушать.

– Не люблю скрипки. Похоже на пилу.

Беатрис не стала спрашивать, какая музыка ему нравится. Она и так знала. Джонни Кэш. Брюс Спрингстин. Музыка тюремных заключенных.

Беатрис поняла, что Грейтан безнадежен.

А Грейтан понял, что безнадежна Беатрис. Она и после свадьбы будет таскать его на такие концерты. Концерты, где евреи или, по крайней мере, музыканты с еврейскими фамилиями пилят смычком по струнам.

При виде счета Грейтан рассердился еще больше.

– Мы же всего лишь выпили кофе!

– А еще мы слушали венскую музыку, смотрели на прохожих, и все это в Венеции. По-моему, вполне недорого. Особенно по сравнению с теми суммами, которые люди выкладывают, чтобы посмотреть, как ты мажешь мимо ворот и отдаешь нацистское приветствие.

– Я больше не отдаю нацистское приветствие.

Той ночью в казино Беатрис играла в рулетку. Она снова и снова ставила на сектора, смежные с нулем, ощущая с ними некоторое сродство, и проиграла восемьсот евро из денег Грейтана.

– Если бы это были деньги твоего отца, – сказал он, – я бы не возражал.

– Ну, в каком-то смысле это и так деньги моего отца – ты же до сих пор за меня не расплатился.

Грейтан юмора не оценил.

На следующее утро, в знак примирения, Беатрис купила ему игрушечную обезьяну в черной карнавальной маске.

Юмора Грейтан опять не оценил.

Шейлоку хотелось поговорить со Струловичем о живописи, похвалить его вкус, попросить больше не называть картины, которые он коллекционирует, еврейским искусством: в конечном итоге все искусство по своему происхождению еврейское. Пусть различия проводят другие, если им так хочется – называют то искусство, которое создают, постпаулинианским. Однако сначала нужно обсудить другую тему – беседу с Плюрабель.

Шейлок не спешил рассказывать о ней Струловичу. Ждал подходящего момента. И потом, если все вокруг пытаются вычислить, как извлечь из происходящего выгоду, чем он хуже?