Говард Джейкобсон - Меня зовут Шейлок

Внезапно д’Антон вспомнил, как несколько лет назад стал на пути у Струловича, когда тот хотел основать галерею англо-еврейского искусства в память о родителях. А если д’Антон пообещает, что больше не будет стоять у него на пути? Или пойдет еще дальше – предложит использовать свое немалое влияние и поддержать проект?

Готов оказать вам эту услугу, мистер Струлович, а взамен хочу лишь… чего? Д’Антон снова подсчитал в уме и понял, что ему нужно от Струловича две вещи: эскиз Соломона Джозефа Соломона и помилование Грейтана. А вдруг Струлович согласится только на одно условие из двух? Вдруг ему, д’Антону, придется выбирать? Ясно, что положение Грейтана более серьезно, однако, по правде говоря, д’Антон сильнее симпатизировал Барнаби, а потому питал к его делу больше сочувствия. Грейтан сам влип в неприятную историю, слепо следуя той части своей натуры, которая, если уж начистоту, заслуживает наказания, в то время как Барнаби всего лишь пытался угодить прелестной, хотя и взбалмошной женщине. Еще одна причина предпочесть Барнаби: д’Антону скорее хотелось бы поспособствовать счастью Плюри, чем Беатрис, поскольку Беатрис Струлович была… в общем… Струлович.

Сам Соломон – другой Соломон – не смог бы разрешить подобную дилемму. Ирония заключалась в следующем: телешоу «Кулинарный советник» идеально подошло бы для того, чтобы определиться между двумя противоречивыми притязаниями на великодушие д’Антона, однако эскиз к картине «Первый урок любви» задумывался как сюрприз для Плюрабель, да и дискуссия о плюсах и минусах обрезания наверняка плохо сказалась бы на рейтинге. Посему д’Антон пришел к тому же, с чего начал, то есть хотел быть одинаково щедрым к обоим, но не знал, как это осуществить.

В любом случае, напомнил себе д’Антон, его расчеты преждевременны: вполне возможно, Струлович вообще откажется иметь с ним дело. Д’Антон не сомневался, что его собственная ненависть – хотя нет, он ведь не питает к Струловичу ненависти, не так ли? – в таком случае, природное отвращение, нерасположение, антагонизм – совершенно взаимны. Что, если Струлович скорее оставит эскиз за собой и рискнет потерять дочь, чем примет снисхождение д’Антона – а он, несомненно, поймет его именно в таком ключе, – в вопросе, который когда-то вызвал между ними столько неприязни? Бывают ли вообще – чисто риторический вопрос – сговорчивые и немстительные евреи?

Все внимательно обдумав, д’Антон порадовался, что не успел отправить Струловичу письмо. Лучше пока не раскрывать карты – не сообщать жиду, что д’Антону от него нужно. Воистину, время на обдумывание следующего хода никогда не бывает потрачено впустую. Д’Антон хотел еще раз взглянуть на письмо и при необходимости сгладить излишне просительный тон, однако на столе письма не оказалось. Это могло означать лишь одно: секретарь, всегда готовый услужить тому, кто постоянно был поглощен служением другим, лично доставил конверт и передал в руки Струловичу.

Д’Антон согнулся над столом, словно от боли. Он представил, как заклятый враг, сгорбившись, точно над мешком с деньгами, с демоническим удовольствием теребит в пальцах злополучное послание.

Д’Антон содрогнулся. Теперь не только Грейтану Хаусому следует опасаться жидовского коварства.

Время, подумал Струлович, решает все.

Если бы он получил письмо д’Антона до того, как увидел его в ресторане «Тревизо» в одной шайке с Грейтаном Хаусомом, то, возможно, отнесся бы к содержащейся в нем просьбе если не доброжелательно – пожалуй, слово «доброжелательно» будет здесь некоторым преувеличением, – то, по крайней мере, с иронической благосклонностью. Занятно, что подобный человек обращается к Струловичу в роли просителя. И как занятно было бы оказать подобному человеку услугу: уступить ему эскиз Соломона Джозефа Соломона ровно за ту же цену, за которую купил его сам, таким образом лишив удовольствия назвать продавца ростовщиком и пройдохой. Струловичу нравился этот эскиз, отмеченный художественным вкусом и вниманием к анатомическим подробностям, но нравился не до такой степени, как роскошное произведение, созданное на его основе. Владей Струлович самой картиной, он не отдал бы ее никому и ни за какие деньги. Однако с первой попыткой, как она ни очаровательна, расстаться можно, тем более когда награда столь сладостна. Д’Антон, старина, неужели вы не знали, что вам стоит только попросить? Как же я рад, что вы все-таки сделались поклонником еврейского искусства!