Нада Габорович - Голосую за любовь

— Прости меня, мама!

Я взял свою сумку и пошел к двери, но все-таки остановился в нерешительности: мама не моргая смотрела мне вслед, а глаза ее были полны слез. Она содрогалась от сдерживаемых, беззвучных рыданий.

— Подлец!

В два шага Тимотий оказался рядом и, схватив меня за плечи, прошипел: не собираюсь ли я свести в могилу свою мать. Я ответил, что в могилу ее сведу вовсе не я, и это была правда, с которой он ни за что бы не согласился.

— Может быть, ты думаешь, что это сделаю я? — Он левой рукой приподнял мой подбородок, а правой огрел по щеке. У меня на секунду потемнело в глазах, и я бросился на него.

Позже Ясмина говорила, что я пытался его удушить, но думаю, это было не так. Точно лишь, что на лице у него осталось несколько синяков и что, открыв дверь, он меня вытолкнул на улицу, а вслед швырнул и мою сумку.

— Негодяй, подонок! — кричал он.

Мама молча смотрела на все это, а потом сказала, что мне следует извиниться перед старшим и возвратиться. Я ответил, что это выше моих сил, попросил ее извинить меня и вышел за калитку, почувствовав некоторое облегчение от того, что наконец покончил с товарищем директором навсегда. Мне не раз снилось, что я бросаю в него камнем и он падает весь в крови, а рядом мама — с перекошенным от ужаса лицом. Я был доволен, что на самом деле все произошло проще и что я теперь буду встречаться с мамой без него. Даже во сне я бы не хотел его еще раз увидеть. Хлопнув калиткой, я с удивлением услышал, что смеюсь во весь голос.

— Чего ты ржешь как идиот? — спросила Рашида, когда я появился возле их дома на переезде. — Может, уже обчистил бабку?

Она вытирала нос младшему из ребят, который крепко держался за ее юбку, а потом окинула взором насыпь и железнодорожные пути, сверкающую гладь мертвой заводи с дремлющим в прибрежных кустах аистом и улыбнулась:

— Ну теперь иди.

Она легонько шлепнула малыша, а потом спросила, что случилось, то есть что я такое великое сотворил. Может, с тем золотом?

— Бери выше! Избил отчима! — Я сплюнул на сторону, подражая какому-то киноактеру, но выглядел, видимо, довольно жалко, и она это заметила.

— Значит, у тебя еще и отчим есть? — Она подняла на меня свои прозрачные глаза и постаралась улыбнуться, но ей это не очень-то удалось. — Я знала, что у вас с Весной разные матери, но представления не имела, что у тебя еще есть отчим! — Она глядела на меня покровительственно и вроде бы свысока, и это было смешно. Как-никак ей было всего четырнадцать лет. Я сказал, что отчим у меня был, но теперь его уже нет.

— С ним покончено! — прибавил я, и потом мы загоняли домой уток с залива и собирали яйца, которые они нанесли в тростнике. Нашли там и яйца лысух и даже наткнулись на гнездо с птенцами. Они еще не оперились и дико пищали, а мать в панике махала крыльями метрах в двух от нас. Я хотел забрать птенцов, но Рашида решительно воспротивилась.

— Они родились на свободе, пускай так и живут! — И какая-то морщина появилась у нее между бровей. Я спросил, что с ежом, и она нахмурилась еще сильнее.

— Ты что, отпустила его? — Я развел руками. — Сама же говорила о крысах.

— Заведем кошек. Они привыкли жить в доме. Этот еж всю ночь шмыгал носом возле стены. Хныкал, будто ребенок. Я пробовала уснуть, даже уши пальцами затыкала, чтобы его не слышать, но все равно слышала, а потом встала, уже на рассвете, и выпустила его. — Она остановилась и взглянула на меня. Глаза у нее были большие и светлые. Земля на насыпи начала вздрагивать, и мы увидели, как отец Рашиды опускает шлагбаум, а вдали показался розовый гребешок дыма. Затем, чуть притормозив, промчался интерконтинентальный поезд, и перед нами мелькнули лица пассажиров, дремлющих, развалившись на сиденьях, или равнодушно уставившихся в окна.

Земля дрожала под нашими ногами, и казалось, что мы тоже едем вместе с этими людьми в Афины, Стамбул или еще дальше. Меня взяла зависть, и я уже ненавидел эти равнодушные лица. Обезьяны — им выпала такая удача, а они даже и не замечают! Будь мы с Рашидой на их месте, у нас наверняка не было бы таких постных рож.

— Только дождемся лета — и тоже уедем, Рашида! — сказал я, а она взяла мою руку и пожала. Теперь и острова Южного моря, и Самоа, и все остальное казалось мне вполне реальным и достижимым. — Уедем, обязательно уедем, Рашида! — шептал я, и мы, держась за руки, ходили вокруг без всякой цели, а потом, не выпуская ее руки из своей, я подошел к путям и сел на рельсы. Они нагрелись на солнце, а между шпалами пробилась молодая травка, какая-то водянистая и холодная, будто еще до конца не освободившаяся от снега. Под насыпью светлела поросшая тростником Тиса. Квакали лягушки. Казалось, нам прямо в лицо направлено огромное сверкающее зеркало. Мы сидели на рельсах, держась за руки, и это были самые прекрасные минуты, которые я до сих пор пережил. Рука у нее была теплой и мягкой и ничего не требовала от меня. Просто лежала в моей руке, и казалось, ей это нравится. Я вспомнил руки девчонок, которые иногда брал в свою во время сеанса в кино: они все время ерзали, пожимали мою руку, будто им чего-то недоставало, будто хотели что-то особенное сообщить, и мне опять, как и тогда, стало противно.