Нада Габорович - Голосую за любовь

— Антонка, — спохватился я, решив, что после такого напряжения она лишилась чувств, но увидел кровь, узенькая струйка выбивалась из-под волос, быстро свертываясь, сверху набегала новая и где-то у самой шеи скрывалась за воротником.

Затем упал второй камень. За ним третий. Каждый раз они попадали Антонке в голову, она лежала плашмя, уткнувшись в землю, которая разделяла брата и сестру. Ко мне снова подступила утихшая было головная боль, врач запретил всякую работу чувств и мысли, любое напряжение, связанное с головой, но вышло так, что я не мог следовать его советам. Теперь же сверлящая боль возникала где-то внутри черепа, и вскоре вся голова моя горела как в огне. Я взвыл от боли и упал на землю, успев заметить две закутанные фигуры на заборе прямо над нами, и попытался достать автомат, который перевесил на спину, чтобы он не мешал мне копать. Но выстрелить не смог, я начал проваливаться куда-то во все более сгущавшуюся темноту.

«— Ну вот, — неторопливо продолжала Иза, ее рассказ многое прояснял мне, — я затаилась в доме, время двигалось медленно, как осенние туманы над скалами. Эдо лежал без сознания, Антонки с партизаном не было видно. Я укрылась с головой и не переставая плакала. Это оттого, что боялась остаться одна, вдруг Эдо и Антонка умрут. Ведь если ей не разрешат похоронить Павла на кладбище, с ней непременно что-нибудь случится, слишком много горя носила она в себе, не желая ни перед кем открыться. Это хуже всего, понимаете? А их все не было и не было. Снег валил, будто кто-то с неба бросался снежками. Около полудня я выглянула в окно — ни зги не видно. Послышались стоны, и я с ужасом увидела, что Эдо начал задыхаться. Он не мог повернуться, изо рта у него хлестала кровь. Я закричала, распахнула дверь и побежала к кладбищу.

Там их и нашла, обоих. Антонку и партизана. У Антонки все лицо было в крови и голова тоже. Как сейчас вижу ее перед собой.

Он, партизан то есть, лежал неподвижно, но крови на нем не было. Мне показалось, что он замерз. Ни одной раны не было. Ни один из камней его не задел. Рядом с Антонкой я нашла несколько больших камней, и бродила по снегу, не зная, что делать.

Можете себе представить, что я не в состоянии была что-либо предпринять. Я потрогала Антонку. Она была еще живая. Теплая. Но не слишком, потому что на нее падал снег. Я потихоньку поднялась и поплелась в деревню. Кто-то уже был здесь в тяжелых башмаках, хотя следы были едва заметны. Обувь была не специальная, не альпинистская, а такая, какую носят местные.

Прежде всего я отыскала могильщика. Он стоял возле своего дома и послушался меня, едва только увидел мои скрещенные в мольбе руки. Позвал Ернея, этот крестьянин часто работал у нас и любил нас, детей. Они отнесли Антонку и партизана к нам в дом, где лежал умирающий Эдо.

— Что произошло? — то и дело спрашивал могильщик, отхлебывая водку, как это бывало раньше, когда он заходил к нам, еще при отце. Я не знала. Да и не могла знать. Ерней проклинал всех на свете и прикладывал Антонке к голове холодные примочки. Она постанывала, но в себя не приходила.

— За доктором надо сходить, девонька, — сказал мне Ерней в конце концов. — Если что, и партизан на нашей совести окажется, пусть что случилось, то случилось, но это уж они лишнего хватили. Ведь мы люди как-никак. Ведь мы решили бороться со злом, а не уподобляться ему. Кто бы это ни был, а судить его надо как убийцу.

Может, меня не было несколько часов, а может, я заплутала и пришла только на следующее утро, кто его знает, но впервые я ничего не боялась. Доктор светил себе карбидовой лампой, потому что дело было ночью или ранним утром. И все-таки мы опоздали. Для Антонки. У нее был пробит череп, и она потеряла слишком много крови, чтобы можно было на что-то надеяться, — так сказал доктор. Если нет крови, поединок со смертью не выиграть. Потом пришел священник. Партизан очнулся, но был еще слаб, как после долгой и тяжелой болезни. Увидев священника, выругался и попытался подняться, но снова упал на постель и потерял сознание. Священник побледнел, сказав, что у партизана, скорее всего, галлюцинации, но могильщик смерил его долгим выразительным взглядом. Не знаю, что меж ними было, видно, свои счеты, потому что могильщик негромко произнес:

— Господин священник, вам лучше уйти. Вряд ли бы Антонке хотелось увидеть вас перед смертью.

— Что ты такое говоришь, Миха, — резко оборвал его священник, но могильщик встал перед ним, загораживая Антонку, и сказал:

— Я бы посоветовал вам уйти. Вы и так слишком много горя причинили. Никакого сострадания в вас нет, ничего человеческого, хоть вы и на нашей стороне.