Нада Габорович - Голосую за любовь

— Как вы не понимаете, что любить продолжаешь и после того, как… если он часть тебя, твоя кровь, твой брат!

— Забирай его отсюда и увози, — произнес тот. — К скалам. Но только прочь из нашей долины. Я не хочу больше повторять. И объяснять.

— Он накликал несчастье на наши головы. Такой человек не может быть хорошим. Не заслужил он наших слез. Хоть и брат он тебе и вместе с тобой на поле спину гнул, смеялся, когда было смешно, плакал, когда нес полуживую мать домой. Нельзя простить человеку, который умел страдать и смеяться, так же как мы не прощаем тех, кто на это не способен.

Я присмотрелся к говорящему. Мне он был незнаком. Бледное, нежное лицо, приятный голос. Точно он привык вещать с церковной кафедры или исповедовать.

— И господин священник его осуждает. А он божий человек, Антонка, — более доброжелательно, чем остальные, произнес четвертый — старый крестьянин. Его седые глаза смотрели с грустью, проникновенно, с пониманием; но что мог он один против общего мнения, против запретов.

Она что-то пробормотала в ответ, я разобрал несколько слогов, мне показалось, она хочет что-то сказать, но не может. Мужчины ушли и вскоре вернулись, держа в руках концы покрывала, в которое был завернут покойник. Они вынесли его нам, и могильщик повернул ключ в замке массивных ворот.

Начиналась метель. Мы и заметить не успели, как оказались совсем одни у кладбища, а за нашей спиной из-за гребня показались тяжелые облака. Снег падал огромными хлопьями, в мгновение ока покрыв толстым слоем тело Павла. На секунду все, что здесь происходило, показалось мне нереальным. Сцена из спектакля в театре ужасов, где за кулисами всеми средствами пытаются передать безумную стихию природы для того, чтобы показать мрачную картину волшебного действа. Ветер налетал порывисто, безжалостно; мы стояли как вкопанные и смотрели, как снежный саван опускается на Павла.

— Отсюда и до самого дома он заливал горку и мы с ним за минуту скатывались, — сказала Антонка. Голос ее был какой-то неживой и далекий.

Я молчал, меня бил озноб. Лай собак был таким же ненавистным, как смерть.

— Кладбище — оно для мертвых, — произнес наконец я вслух то, о чем думал про себя, и принялся копать затвердевшую и набросанную прямо у кладбищенской ограды землю. Антонка взяла меня за руку. — Когда-нибудь войне придет конец, — я поежился, никогда еще мне не было так холодно, — после ты сможешь похоронить его в могиле отца и матери.

Я копал все быстрее, капельки пота выступили на лбу, у меня явно начинался жар. Антонка выгребала землю лопатой, а снег снова засыпал яму. Но, несмотря на сопротивление природы, яма все-таки становилась глубже. Поднявшаяся было во мне буря утихла. Я копал землю как машина с одним лишь желанием — поскорее покончить с этим делом, чтобы земля наконец приняла к себе покойника и я смог бы уйти.

— Мне казалось, я умею ненавидеть, — проговорила охрипшим голосом Антонка, — выходит, что нет. Совсем не могу. Они этого понять не хотят. Не могу я ненавидеть по приказу, как они. Гонят меня, не разрешают брата похоронить. Нет у них в сердце справедливости, нет любви, ничего стоящего нет.

Голос ее охрип. Лицо стало каким-то синеватым, по нему струились капельки пота. А может, это были слезы, потому что глаза тоже были влажные, хотя это мог быть и растаявший снег.

Наконец яма сделалась достаточно глубокой, чтобы в ней поместилось тело покойного. Антонка больше не разговаривала, молча и послушно выполняя указания, которые я подавал ей кивком. Я старался выравнивать землю, чтобы никому не пришло в голову искать в этом глухом уголке могилу. Я засыпал землю от ног к голове. Антонка следила за моими движениями как завороженная.

Прежде чем первая горсть земли упала на лицо Павла, она медленно опустилась на колени, подняла руку, сняла с головы платок и покрыла им лицо брата. У нее в этот момент было такое нежное и открытое лицо, словно его высекли из мрамора; с венцом из темных волос, сильно потемневшими глазами она была похожа на статую скорби.

Я был потрясен, в моем давно зачерствевшем сердце что-то надломилось, и все, от чего я раньше отстранялся, возникло передо мной — и Антонка, и ее горе, и лощина — все, что меня окружало. После несчастья, случившегося со мной, я вообще перестал обращать внимание на что-либо. Закусив губу, я собрал остаток сил и закончил работу.

В этот момент кто-то швырнул камень.

Сначала мне показалось, что это пороша, потому что метель надвигалась прямо на нас. Но тут Антонка застонала и упала на сугроб, под которым быстро исчезало тело, виднелись только часть покрывала, лопата и мотыга.