Нада Габорович - Голосую за любовь

Мой сосед что-то еще пробормотал, а я пытался разделить небо на сектора и сосчитать в каждом из них звезды, потому что никак не мог совладать с бессонницей, и этот разговор немного развлек меня.

— Это точно, в наше время нигде покоя не стало. И здесь, наверху, вам его не предложат, — услышал я из-под толстого одеяла, после того как разбуженная и встревоженная нами тишина обступила нас и всех рассеявшихся по плоскогорью в палатках и спальных мешках, кому как нравилось.

Я ничего не ответил, желая опять остаться наедине со звездами. Я был в восторге оттого, что начал вновь постигать это пространство, что делало меня просто человеконенавистником, я с удовольствием переместился бы на другое место, если бы это было возможно. Мне не хотелось упустить ни одного драгоценного мгновения, истратить его впустую, мое бегство от людей исключало всякое общение с ними, если только я сам не буду расположен к этому. А сейчас у меня, естественно, не было такой потребности, поскольку ухоженные садики, автомобильная показуха, соседская зависть, служебное рвение и карьеризм не оставляли обитателей этого лагеря, хотя он расположился на высоте почти тысячи метров над уровнем моря. Может, выше будет лучше. Там уж я найду, куда приткнуться, выберу дерево или кустик какой-нибудь. Туда, наверх, верилось мне, мало кто доберется. Туда доходят только отчаянные ребята.

Так как я ничего не ответил, мой сосед тактично замолчал. С чувством благодарности я повернулся к нему спиной и стал рассматривать близлежащие вершины, хотя, вполне понятно, теперь я воспринимал их несколько иначе.

Ветер принес резкий запах овец и дыма. Я представил, как пастухи готовят себе кукурузную похлебку и подливку из сыра, смешанного с жиром и перетопленным салом. Аж под ложечкой засосало от желания. Непостижимо, как мог я столько выдержать в своей клетке из бетона, питаясь отбивными по-венски, обжаренными на английский манер кусочками хлеба, среди подушечек, попугаев, канареек и прочей ерунды, не говоря уж о напитках с мировым именем. С развлечениями своей дочери, приятельницами жены и тещи, с их знакомыми и знакомыми их знакомых, со своими коллегами по работе, фотографиями сомнительного свойства… Одним словом, меня всего передернуло, и лишь запахи трав, безмятежное посапывание соседа, блеянье овец, одиноко позванивающий колокольчик коровы, яркие зарницы — признаки сухой и теплой погоды, — только эти старые добрые приметы другого мира согревали меня, и здоровая кровь снова забурлила в моем теле.

— Звезды, — с грустью позвал я, по-прежнему не находя их. Они не отзывались. Возможно, я немного прикорнул и поэтому не очень хорошо различал предметы. Жаль, много слов вертелось на языке, хотелось, как ребенку, выговориться, чтобы облегчить душу, чтобы все здесь стало мне родным, как прежде.

Однако я уже не видел в темноте так хорошо, как раньше. Это время прошло. Но я был уверен, что стоит набраться терпения, и у меня это снова получится. Все окутано тайной, и лучше разгадывать ее постепенно, решил я. Именно это отравляет нашу жизнь: всего нам хочется сразу, целиком, без остатка, вот и валится все из переполненных рук, по углам закатывается, забивается в щели и теряется. Поэтому с нами и происходит то, чего быть не должно. Ну, да теперь все будет по-другому, оставим эти мысли, ведь затем я и бросил все, чтобы исходить дороги, которые сам себе выбрал, только после этого можно жить дальше.

Утро заполнилось разноголосицей звуков. В лагере царил покой. А место возле меня пустовало. Ясно виднелись вершины, они стремительно уходили ввысь, туда, где мерцала лишь одна звезда. Даница — утренняя звезда. У моей дочери такое же имя, как и у нее. Хотя та никогда не встает так рано, чтобы взглянуть на свою тезку, и уж тем более не старается быть на нее похожей. Ну что ты будешь делать, неисправимый романтик, если жизнь так сложилась, таких уже не исправишь, звездочка моя утренняя. Я назвал ее Даницей, потому что когда-то давно женщина с этим именем многое для меня значила, я поклонялся ей, как звезде, просыпался по утрам с мыслью о ней и вел беседы с утренней звездой, ха-ха-ха, будто она обратит внимание на лепет такого юнца и ее тронут его ребяческие выходки. Дальше я обычно не слушал, понимал, что толку укорять себя хоть в шутку, хоть всерьез; как люди измельчали, нет таких, кто не был бы Дорианом Греем со своим спрятанным портретом, но всякий ли найдет в себе силы, чтобы этот портрет уничтожить?