Николай Гайдук - Златоуст и Златоустка

– Угадала. Это действительно сказки, – проговорил он, глядя за окно, где промелькнула птица. – Сказки и легенды всех народов мира рассказывают о каких-то крылатых и не крылатых таинственных существах, похожих на человека. Раньше всех летающими людьми заинтересовались за морем-океаном. У них губа не дура. Я, когда там был со Стариком-Черновиком, царство ему небесное. Мы встречали охотника, который был в лесу и примерно в пять часов утра услышал в небе странный звук, а потом увидел человека, приземлившегося на поляну. Охотник просто обалдел. А когда он попытался догнать эту огромную птицу, шагая по следам, оставленным в снегу, было уже поздно – следы пропали на краю каньона. Человек улетел. Представляешь? Или взять другой пример. Это уже в Англии…

– А ты там тоже был? – удивилась жена.

– Лапушка! – Он усмехнулся. – Лучше спроси, где не был. Это Старик-Черновик, царство ему небесное, дал посмотреть белый свет. Ну, так вот. В Англии мы тоже имели беседу с двумя очевидцами, которые встречали таинственных летающих людей, имеющих крылья, примерно такие, как у летучих мышей.

– Фу, какая мерзость, – прошептала Златоустка, ещё крепче прижимаясь к мужу. – У них там, за границей, чёрте что…

– И у нас не хуже. Вспомни Воррагама. Я тебе рассказывал.

Это огромный ворон-человек.

– Я не поверю, пока не увижу своими глазами.

– Я бы тоже не поверил. Однако, факт есть факт. С этим оборотнем, с Воррагамом, я встречался. К сожалению. И у меня такое ощущение… – Он хотел сказать, что встретится ещё, но промолчал.

За окошком хижины светало. Пора было вставать.

– Зачем ты всё это рассказываешь? – Золотаюшка зевнула. – А?

– Хочу, чтоб ты уразумела: люди когда-то очень даже запросто летать могли, точно так же, как могли разговаривать на языке богов. А теперь всё это стало дикостью. Хотя всё как раз наоборот. Дикость, именно то, что мы разучились летать и позабыли язык богов.

Они помолчали. И вдруг из детского угла раздался тонкий, плачущий голос девочки:

– Ой, мамочка! А он опять, опять…

Переглянувшись, родители разом подскочили – лбами едва не столкнулись. В детской комнате – так назывался дальний угол хижины, отгороженный стеною из бамбука, – стояли две кроватки, на одной спала дочка, на другой сынишка. И вот теперь – в раноутренних сумерках – одна кровать была пуста, а на второй сидела до смерти перепуганная девочка, дрожащим пальчиком показывала куда-то за окно, раскрытое настежь; ветер занавеску вытягивал из хижины.

– Не кричи, – негромко предупредил отец. – Тихо, дочка, тихо. А то братишка твой может упасть. Это он, скорей всего, во сне летает.

Мать на подкосившихся ногах вышла за дверь и заплакала, глядя в предрассветные, розоватые сумерки над поляной, где росла единственная яблоня на острове. Над яблоней парила большая птица, одетая в белую рубашонку.

Человек из племени ацтеков почти не жил на острове – не сиделось на месте этому страннику, он словно задыхался вольным воздухом земли, уставал бесконечно плакать на свету – глаза слезились. Перекрестившись на красное солнышко и поклонившись, Галактикон-Ацтека уходил куда-то глубокими подземными путями, известными только ему одному. Иногда пропадал месяца на два, на три, иногда на полгода. Возвращаясь, он снова крестился на красное солнышко – если дело было днём, или на звёздное небо, если дело к вечеру. Молча обняв Кузнецаря, пилигрим садился где-нибудь неподалёку от кузнечного горна, задумчиво смотрел на пламя, и снова и снова слёзы утирал рукавом – сухие глазоньки его, привыкшие к потёмкам, опять отсыревали. Великогрозыч никогда ни о чём не расспрашивал пилигрима – как-то так само собою это между ними повелось.

Посидев какое-то время под крышей, Галактикон уходил из кузницы, или из хижины кузнеца. Долго бродил по берегу, в воду по колено заходил, смотрел, как рыбки тычутся в тупые пальцы без ногтей, сбитых о кремнистые подземные дороги. Потом Ацтека навещал «свой» большой валун – излюбленный, имеющий гладкую выемку, похожую на седло. Поудобнее расположившись в этом жёстком седле, странник слушал разговор прибоя, крики чаек; смотрел на дрожащую тонкую нить горизонта; на соседний остров, похожий на голову пловца, едва проступающую из воды. И при этом Ацтека всё время глубоко и жадно дышал, дышал, дышал – надышаться не мог, до смерти истосковавшись под землёй по свежему воздуху, пахнущему ласковым морем, травой, цветами, деревом.