Николай Гайдук - Златоуст и Златоустка

– А что такое лёд? – интересовались ребятишки.

Отец глядел на них, как баран на новые ворота. Головой качал.

– Никогда бы не подумал, что не смогу объяснить эти три обыкновенных буквы: лёд. Хотя… – Он ободрился. – Вы же пробовали мёд? Ну, вот. Лёд – это мёд, только каменный, зубы сломаешь. А есть ещё мороженое.

– А это что такое, пап?

– Морковку пробовал? Ну, вот. Только слаще и насквозь промёрзла.

– А как это – промёрзла?

– Холодрыга потому что! – И отец начинал уже не хвалить, а вроде как наоборот, поругивать те края, где мёд превращается в лёд и где морковка называется мороженое. – Нет, конечно, не всё там прекрасно, как только в сказке можно расписать. Конечно, холода в стране России кусаются. Собачий холод по три-четыре месяца гуляет по дворам, по улицам, по лесам, полям. Только что ни говори, а ведь именно холод – как это ни странно – именно холод позволяет нам оценить всю прелесть домашнего уюта, где золотом пылает родименькая печь. Именно холод даёт нам возможность оценить всё очарование вешнего тепла, когда оно несмело шагает по Руси, похрустывая прелыми снегами, покуривая первыми туманами в распадках и логах.

Вдохновляясь, отец начинал как-то так говорить, что губы его золотились, и мамка называла его – Златоуст.

Ожидание весны – вот чудо из чудес на русских землях. Вся душа в тебе дрожит, как струночка, от холода дрожит и от нетерпения – ждёт, дождаться не может вешнего денька, щедрого на солнечную ласку, на перепляску весёлых капелей. После того, как на Сретенье повстречаются Зима с Весною – по новому стилю это происходит в начале февраля – вся природа словно бы вздыхает с облегчением: перезимовали, слава богу. И воздыхание это – февральские ветра, день ото дня теплеющие, набирающие силу и задор. А там, глядишь, и синий март открыл свои глаза в полнебосвода – смотрят на тебя, чаруя, вселяя в сердце нежность и любовь и чувство новизны всей этой жизни, которая не может усидеть на месте. С каждым утром в марте, если прислушаться, жаворонок в поле журчит животворящим ручейком, капельки которого звенят у Чайковского в его бессмертных блистательных «Временах». А ручеёк настоящий, затаившийся под снегом, всё громе и громче начинает настраивать волшебную флейту, хорошо известную не только Моцарту, но и всякому другому, кто душой не глух. И вырастает под окнами хрустальный частокол вверх головой – сосульки; день ото дня всё звонче звенит капель, словно бы скачет туда, где апрель. И всё выше, выше солнце над миром поднимается. И вот уже взялось оно так припекать, так прижигать, что слезки на колёсках – от восторга! – по щекам покатились. И уже невозможно в избе усидеть, уже тебе охота куда-нибудь сбежать – в леса и горы, в степи. И, забывая лютые деньки, ты начинаешь веселеть и твёрдо думать, как хорошо, однако, жить на белом свете – особенно в России хорошо, потому что здесь и только здесь воочию так ярко можно видеть обновление природы. Как царственно, как величаво выходит она из сугробов, точно из белых платьев – бросает их, изношенные, в серых пятнах и даже в прорехах. И начинает матушка-природа новые наряды примерять – цветистое, душистое убранство. Да разве забудешь когда этот юный ликующий цвет, этот кровь будоражащий дух – русский дух великой и всепобеждающей весны. Эти звонкие утренники, полные сырых туманов, ленивой опарой текущих по логам и распадкам. Это сонное солнце, ещё только едва-едва процарапавшее глаза где-то в таёжных крепях, в гранитных синеватых кручах. Солнце ещё медлит, с боку на бок переворачивается, последнюю минуточку хочет прихватить – чуток понежиться, не отпуская от себя золотое остриё луча, пока ещё не греющего землю, бояркиной иголкой не колющего глаз. Многие помнят, наверно, в жизни своей такое весеннее утро – цвести ему и пахнуть в нашей памяти до скончания нашего срока земного.

И ему, тому, который мечтал быть Златоустом, посчастливилось полной грудью вдохнуть воздух волшебного утра. Они тогда с отцом спозаранок выехали. Уже туман рассыпался росой – по дороге, по травам. Куда они, зачем поехали тогда? Теперь не вспомнить. Зато крепко-накрепко в память впечаталась подкова на счастье – новая подкова блестела на заднем копыте коня, вчера только подкованного. Временами ёкая утробной селезёнкой, вороной жеребец бодро копытил мягкую дорогу, оставляя на ней полумесяцы неглубоких оттисков, – исправно тянул телегу по-над краем сонной тайги. Было тихо, только где-то в глубине ершистых древостоев соловей-разбойник догуливал своё – словно сверкающей саблей свистел, разрезая воздух на куски, но слабела сабелька, слабела и не так уже задорно получалось, как это было ночью под луной; устал разбойник, осоловел соловушка, спать ему пора. Зато проснулись другие певчие. Сойка подавала голосок. Посвистывали рябчики, синицы. Глухарь на токовище горло надувал – разбарабанило песней, которая душу рвала, наружу просилась. И там, и тут вдоль дороги темнели молодые кедрачи – глядели хмуроброво, нелюдимо. Рядом пихты, ёлки притаились, прячут лица в серых накомарниках – белесоватый мох висит на ветках. А затем дорога пошла повеселей да посветлей. Белые берёзы всё чаще выбегали на обочину, будто голоногие девчата, из любопытства привстающие на цыпочки: кто там едет? не жених ли? А дальше – за пологим поворотом – и того чудесней. Из-под полога деревьев – прямо под копыта, под колёса – гурьба за гурьбой выбегало весёлое племя цветов. И такое буйное, такое первозданное торжество природы было сплошь и рядом – редкий художник руки от бессилья не опустит или напротив – руки вверх поднимет, сдаваясь перед натиском невероятно сочных, дерзких красок, вместе с туманом сошедших с неба. Только от неба, от Господа Бога даётся нам такая красота, задарма даётся и потому не ценится до поры, до времени, пока мы не открутим голову этой первозданной красоте. А уж когда открутим, снимем голову, тогда уж мы поплачем по волосам. Вволюшку поплачем, слезами поливая воспоминания о и колокольчиках, жарках, о марьиных кореньях, о диких маках и горицветах. Помянем скоро мы и журавельник, и ветреницу, и ландыши, и сон-траву, и дивного размера венерин башмачок, который красавица Венера обронила, гуляя по здешним местам. Уже теперь во многих уголках страны одни воспоминания остались от полян и лугов, от перелесков и пригорков, по которым длинно раскручивались синие ленты цветов, облака придорожных кустов, осенённые яркими разбрызгами животворного цветочного огня – хоть руки грей. И всё это когда-то смотрело на тебя вполне осмысленно, и не только руки – душу грело. Глаза природы – то синие, то карие зрачки цветов – всегда осмыслены и зачастую наполнены такою вселенскою печалью, которую постигнуть могут только мудрецы. Что это за печаль? Что за тоска? Весенняя природа, она будто чует своей тонкой кожей, чует, как недолго ей торжествовать. К середине лета, с началом травокоса вся эта красота однажды содрогнётся в раноутреннем тумане и стройными рядами упадёт под ноги весёлых косарей. Только с приходом будущей весны эти поляны опять воскреснут, и ещё задорней станет подниматься разнотравье, расфуфыриваться будет разноцветье. И опять на лугах, на кулигах, облитых золотыми солнцепёками, зашумят шмели и пчёлы, зазвенит разноголосое птицепение. И на сырой дороге снова покажется вороной или белый коняга, утробно ёкая селезёнкой. И снова с горы на горушку со скрипом покатится старенькая скромная повозка, в которой находится русоволосый конопатый отрок. Ещё ни сном, ни духом не знающий о том, что он поэт, он уже полной грудью вдохнул всю эту радость жизни, яростное буйство солнечной весны, чтобы чуть позднее сделать выдох – зазвонистыми песнями, стихами и романами. А для того, чтоб запеть в полный голос – нужно летать научиться.